Сильные - Олди Генри Лайон. Страница 42
Боотуры грабят, боотуры защищают.
– Ты, – сказал Мюльдюн. – Ты…
И осекся.
Я ждал продолжения. Возвращения к делам семейным. Ты, засранец, как с отцом говоришь, и все такое. Кругом трупы, на языке – медный привкус крови. Самое время обсудить мое дурное поведение. Во-первых, я сам напомнил Мюльдюну про папу. Во-вторых, мой драгоценный старший брат сейчас был очень похож на отца. «Ты! – шипел Закон-Владыка, обильно потея. – Ты…» И не произнесенные вслух ругательства ясно звучали в моей голове. Вот и Мюльдюн: «Ты…» Давай, подзуживал я его, не издав ни звука. Приступай. Складывай крылья, остри клюв, падай на добычу. Знаешь, что сказал про тебя дядя Сарын? Что ты толковый. А знаешь, что он еще сказал? Что не все мальчишки-боотуры возвращаются из Кузни. Что? Тоже мне новость?! Нет, братец, новость. Еще какая новость! Одни из нас – я так и подумал «из нас», забыв, что Мюльдюн когда-то был мальчишкой не старше меня и ездил в Кузню со взрослым сопровождающим – так вот, одни из нас не выдерживают мучений перековки. А другие не выдерживают первой пробы оружия. Спутник нарывается на драку, проверяя работу мастера Кытая, мальчишка в ответ лезет на рожон, благополучно отращивает доспех, но спутник уже не в силах остановиться. Дурак дураком, сам мальчишка, еще младше перекованного, спутник увлекается, растет, превращает драку в бой, проверку в резню. И вот – тяжело дыша, взрослый усыхает, а юный боотур лежит на земле без движения, как лежат эти, которые не знали, что мы с тобой, Мюльдюн-бёгё, вернулись в улус раньше срока.
Медная табличка.
Знаки, выжженные слепым взглядом дяди Сарына.
Он сказал: кузнецу так легче работать. Лишь самые разумные, сказал он, самые вменяемые из перекованных боотуров, те, кто чаще усыхает, чем расширяется, заезжают ко мне за такой табличкой для своих юнцов. Знаки многое говорят мастеру Кытаю. В остальных случаях кузнец чаще лажает. Я не знал этого слова – «лажает» – но нутром почуял его смысл. Слышишь, брат мой? Ты не убил меня после Кузни, во время испытания. Ты остановился на пороге убийства. Молодец, похвалил ты меня. Быстро, мол, вооружился. И вспомнил, кривясь, что тебя Ала Дяргыстай чуть не пришиб, пока ты вооружался. Это не я молодец, Мюльдюн, это ты молодец. И Ала Дяргыстай молодец. Чуть не пришиб, а чуть не считается…
Ну что, толковый? Что, братишка?! Давай, мири Юрюна Уолана с родителями! Врежь мне как следует! Навали курган оскорблений! Почему ты молчишь?!
Он хмурился, внимательно глядя на мертвецов.
– Мелкота, – повторил Мюльдюн.
И добавил чужим, очень знакомым тоном:
– Слабаки.
Отвернувшись, он зашагал к юртам. Быстро-быстро, как если бы за Мюльдюном гнался призрак несостоявшегося разговора. Дергал за плечо, требовал: «Вернись! Заставь! Добейся своего!» Полы кафтана развевал ветер, шапку Мюльдюн придерживал рукой. Я наскоро осмотрел себя. Вся одежда была целехонькой. Ни шовчика не разошлось, честное слово! Раньше, случалось, после слишком быстрого расширения я мог остаться без штанов – и смущался этого, словно в постель напрудил! Сейчас же я был уверен, что никогда больше одежда не порвется на Юрюне-боотуре, став частью меня, как кожа или волосы. Вот спроси́те: откуда такая уверенность? Спроси́те! И я не отвечу, потому что не знаю. А откуда вы знаете, что не проснетесь в луже мочи́?
– Юрюн!
– Что?
Ко мне бежали приятели. Гурьбой, сбившись в кучу, будто табунок молодняка, вспугнутый волками. Алатан-улатан, как они глядели на меня! Во все глаза, не моргая.
– Вот, – Кустур протянул мне лук. – Забирай.
– Подарок, – напомнил я. – Не отдарок.
– Боюсь, – признался Кустур.
– Чего?
– Ну, подарил, а вдруг передумаешь? Придешь забирать…
– Я?!
– Ага, ты. Ты придешь, тут мне и конец.
– И я боюсь, – кивнул Вилюй. Губы его дрожали. – Ты меня по плечу больше не хлопай, ладно? Ты меня нигде больше не хлопай.
Песня восьмая
1. Свистулька
Розовое стало красным. Ну, брусничным. Сиреневое – темно-лиловым. Это я о небе, если что. Сопки отражались в озере, двоились, вытягивались в линию, смыкаясь подножьями, и берег походил на дол меча: обоюдоострого, щербатого, с зазубринами вершин. Не знаю, кто дерется таким мечом. Или не дерется? Ущелья прорубывает, а? Озеро впитывало в себя все цвета: брусничный, темно-лиловый, белый, зеленый, рябенький, черный. Растворяло, размывало, превращало в обман зрения. Шуршание травы было подобно смеху. Тихий, обидный, смех несся отовсюду. Над водной гладью парил белый стерх [39], высматривая рыбу, лягушек, а может, намереваясь полакомиться молодыми ростками осоки. Он качался на потоках воздуха, словно насмешка трав служила для него чудесной опорой, но вот стерх лег на правое крыло и умчался прочь.
Я сидел выше по склону. Ветер раскачивал лиственницы, редкие и высоченные. Орали птицы: наверное, рассказывали мне, какой кромешный ужас недавно согнал их с веток. Недавно? Давно. Вечер на дворе, а я сижу здесь, боотур боотуром, вместо того, чтобы встать и пойти домой.
Не хочу домой.
Еще чуть-чуть, хорошо?
Я мало что помнил. Да, стрелял, рубил, лупил. В памяти осталось удовольствие: чистое, яркое, без подробностей. Так, должно быть, радуется младенец: напился материнского молока, заснул в тепле – без мыслей, рассуждений, сравнений. Неподалеку пасся Мотылек. Трава шуршала, посмеивалась, а Мотылек доблестно сражался с этим смехом, пожирая его. Время от времени он вскидывал голову, тряс гривой и косился на меня. Седло, узда, стремена – все исчезло, как не бывало. Я нисколечко не сомневался, что сбруя вернется, едва мне придет на ум прокатиться. Зря, что ли, конь мучился в Кузне? Нет, облако хуже: Мотылек живой, теплый, Мотылек фыркает…
Не повезло Мюльдюну с облаком.
– Фиу-фиу! Фьють-фьють-фьють!
Я дул олененку в губы, вытянутые трубочкой, а свист несся из-под куцего оленьего хвоста. Адьярай Уот знал толк в шутках. Хорошо еще, что не наоборот. Свистульки у нас в улусе делали из глины, обжигая ее в очаге; редко – из березовых чурбачков. Из тварей, которые прикидываются дощатыми арангасами, свистулек не делали. У нас и тварей-то таких не водилось! А если бы и водились, вряд ли они дали бы пустить себя на свистульки.
– Фью-фью-фью! И-и-и!
– Я назову тебя Кэй-Тугут [40], – сказал я олененку. – Нравится?
– Фриу! – согласилась свистулька. – Фря!
– Вот и мне нравится.
– Кэр-буу!
– Что?
– А-а, буйа-буйа-буйакам!
– Ты чего? Так не свистят!
– Кэр-буу!
Сгоряча я не сразу сообразил, что так не свистят по разным причинам. Во-первых, «кэр-буу» ничуть не похоже на свист. Во-вторых, свистун должен дуть в дырочку между оленьими губами, а не разговаривать со свистулькой, судорожно зажав ее в кулаке. А в-третьих и в-главных…
– Буо-буо! – булькнул олененок. – Ты пугайся, мне нравится!
– Уот?
– А-а, буйа-буйа-буйакам!
– Уот, ты?!
– Ну!
– Ты где?
– Здесь!
– Здесь? – я завертел головой. – Здесь – это где?!
– У моря.
– Какого еще моря?
– Муус-Кудулу [41]! Живу я здесь…