На исходе лета - Хорвуд Уильям. Страница 21

— Подойди, пососи меня, любовь моя.

Как же радостно он улыбнулся! Что крылось за этой улыбкой и как перед смертью Рун обсуждал с Терцем свои замыслы, чтобы увековечить свое имя, нам предстоит еще рассказать. Этого Хенбейн не знала. Но она была права, чувствуя, что в Терце глубоко укоренился порок и что Двенадцатый Хранитель таит в душе неслыханные кощунства и зловещие замыслы, достойные времен самого Сцирпаса. О да, мы еще не раскрыли до конца всю глубину его зла. И какими же ничтожными могут показаться силы добра, если — пока речь идет о Верне — его единственным поборником выступает сама погрязшая в пороках Госпожа — Хенбейн.

Терц улыбался, потому что видел, как претворяются в жизнь замыслы Руна. Замыслы, в которых Хенбейн отводилась еще более гнусная роль, чем до сих пор. Они распространялись и на ее сына Люцерна, и на нее саму, но главное место отводилось Руну, Отцу всех кротов. Его миссия уже выходила за пределы роли Господина, и его слава никогда не сможет быть развенчана. Первое место в этом священном ряду желал занять Рун, последнее, очевидно, захочет Хенбейн, хотя, похоже, уже тронутая каким-то новым светом.

Поэтому трепещите, кроты, от невидимой улыбки Терца, когда Хенбейн заговорит о кормлении Люцерна своим молоком. И надейтесь, что Камень все же отыщет защитника добра посильнее, чем нам пока довелось видеть.

❦

Обезумевшая Хенбейн бродила по тоннелям, в каждом встречном видя упрек, а Верн тем временем погрузился в хаос. Июнь — беспокойный месяц, в июне сидимы готовятся к обряду посвящения послушников, переживших Лабиринт, и этот обряд приурочивается к Середине Лета.

Все это требовало внимания и одобрения Госпожи Слова, и здесь Хенбейн сохраняла свою власть — и знала об этом. Ибо без выполнения обряда младшие сидимы не считались сидимами, и захват власти, который замышлял Люцерн, опираясь на молодежь, был бы затруднен. Да и сам он еще не был помазан, хотя многие, включая Терца, убеждали Хенбейн, что Люцерн не должен подвергаться испытанию Середины Лета — риск мог оказаться чрезмерным.

При всем своем кажущемся безумии Хенбейн сознавала глубину своей власти и понимала, что сидимы не признают Люцерна, пока он не пройдет обряд посвящения. Потому они мирились с ее безумием и блужданием по тоннелям, когда она скребла когтями священные стены Высокого Сидима, вызывая Звук Устрашения и крича что-то про кровосмесительство, двоих утраченных детенышей и многое другое, что глодало ее изнутри.

Но надвигалась Середина Лета, а кое-какие из необходимых обрядов, требующих ее участия, оставались невыполненными, и Хранители послали Люцерна и Терца поговорить с Госпожой Слова.

— Матушка, — начал Люцерн, и из всех его пор исходило лицемерие, — ты по-прежнему Госпожа, и у тебя есть обязанности. Я…

— Да, сын мой?

— Я сам не знаю, с чего это ударил тебя. — И хотя слова эти не содержали просьбу о прощении, ее заменил извиняющийся тон.

Но Хенбейн смотрела на Терца. Искренность? Лицемерие? Пополам того и другого, решила она. Но в глазах Терца Хенбейн увидела кое-что еще — уверенность, что даже если она и не обезумела, то все равно утратила силу. Силу для чего?

Она улыбнулась, догадавшись. Для того, чтобы воспользоваться тем, что некогда предложил Терц и чего она больше не делает, — кормить Люцерна своим молоком до его возмужания. «Это привяжет его к тебе сильнее, чем любые слова», — сказал тогда Терц. Но теперь, догадалась Хенбейн, он рассудил, что на это-то она больше и неспособна: слишком слаба, слишком ошеломлена — так, без сомнения, они думают. Но Хенбейн знала, что сможет. Не сейчас, но когда-нибудь. Да, когда-нибудь. Люцерн по-прежнему нуждается в том утешении, какое она может ему дать, но природная гордость и все более видное положение не позволяют ему ни попросить об этом, ни просто принять.

Хенбейн воспрянула духом, теперь эта мысль поможет ей сохранить здравый рассудок, придаст сил и каким-то образом — она не понимала как, но где-то в потаенной глубине души, какой-то крохотной частичкой себя, знала — поведет к чему-то, что еще может принести избавление от нынешних мук.

— Я была больна, — к облегчению Терца и Люцерна, сказала наконец Хенбейн, — но теперь Слово придаст мне сил. А пока, с твоей помощью, Терц, и твоей, любимый сын, доверимся Слову, пусть ведет нас к обряду Середины Лета, а мы сделаем все необходимые приготовления.

Хенбейн с удовлетворением увидела, что они не верят в ее способность выжить. Радовалась, потому что в их заблуждении видела свое спасение. Они воспользуются ею, чтобы во время обряда узаконить послушников как сидимов, а потом… потом избавятся от нее за ненадобностью.

— Пойдем, матушка, — сказал Люцерн, положив лапу ей на бок, — мы поможем тебе остаться Госпожой Слова.

— Поможете? — переспросила она.

— Да, — ответил он.

Но мать видела его лицемерие лучше, чем кто-либо, потому что это же искусство должно было помочь ей оставаться Госпожой Слова несколько кротовьих недель до Середины Лета.

Глава восьмая

В те первые кротовьи недели июня в Болотном Крае, пока Бичен бился над поставленными перед ним задачами, Триффан проявил себя терпеливым учителем. И как ни хотел он продолжать собственные писания, ему знакомо было возбуждение, что охватывает кротов с приближением Середины Лета.

За несколько дней до этого знаменательного дня, когда стояла теплая и ясная погода и ни одному кроту не следует сидеть в тоннелях уткнувшись в текст, Триффан вдруг объявил:

— Хватит! Всему есть мера! Мы поднимемся на поверхность и присоединимся к общему веселью, а также навестим кое-кого.

Бичен втайне был рад, поскольку, время от времени выбегая на поверхность, слышал поблизости болтовню радующихся июньскому дню кротов, и ему хотелось присоединиться к ним.

— А куда мы пойдем? Кого навестим?

— Мне хочется показать тебе нору, где моя мать Ребекка воспитывала Комфри, хотя отыщу я ее или нет — это вопрос. А что касается кротов, что ж… В Середину Лета кроты имеют обыкновение ходить в гости, так что никогда не знаешь, кого где застанешь и застанешь ли — разве что случайно и не в своей норе. Кроты собираются вместе, беседуют, веселятся, постепенно их собирается все больше, и они отправляются к Камню совершить обряд Середины Лета.

Бичену показалось, что за короткое время с тех пор, как они с Триффаном впервые спустились под землю в Болотном Крае, в лесу произошли большие перемены.

Листья деревьев стали зелеными, кустарник и трава гуще, пение птиц переливистее, земля теплее, а кроты и другие твари — величественнее и представительнее. Снова появившись на поверхности, Бичен ощутил счастье жизни, какого еще не чувствовал, и готов был выполнить любую задачу, какую бы ни поставил перед ним Камень.

Все вокруг ласкало глаз и ухо, и, не будь рядом Триффана, Бичен только кружился бы и кружился на месте, не зная, куда повернуться, в какой стороне интереснее.

— Великолепное место — Болотный Край, когда приходит Середина Лета, — сказал Триффан, вдыхая чистый воздух. — В это время кротов не надо искать, Они сами попадаются на пути — так, во всяком случае, было раньше. Что ж, как я уже говорил, посмотрим, что грядет теперь!

И они увидели, что грядет какой-то крот, — как оказалось, знакомый им обоим.

— Приветствую вас! Я догадался, что в такой день вы должны быть где-то здесь. Куда направляетесь? — спросил Хей.

Триффан объяснил, что они собираются найти нору, которая находится где-то на востоке, где вырос его сводный брат. Не будучи коренным данктонцем, Хей не имел представления, где она может находиться, но с радостью присоединился к ним, и все трое продолжили путь.

— Если мы и дальше пойдем в этом направлении, — в конце концов сказал Хей после не лишенного приятности блуждания, в течение которого Триффан то и дело останавливался в тщетной попытке определить, где же может быть старый Ребеккин тоннель, — то придем к старому Бориджу. Он-то ничего, но вот насчет Хизер не уверен… То есть я хочу сказать, на нее слишком влияют летние дни, — вы понимаете, что я хочу сказать. С тех пор как…