Они принесли крылья в Арктику - Морозов Савва Тимофеевич. Страница 27

Стартовали на самом заходе солнца. В дороге погода стала портиться. Снизились до высоты 200 метров. Садились в Р. уже после захода солнца. Покуда шла заправка бензином (бомбовая загрузка принята еще в К.), стало совсем темно.

Густая дымка… Хотя в зените временами проглядываются звезды.

Поскольку в Р. категорически запрещено выкладывать ночной старт, решили подождать восхода луны, который по астрономическому календарю должен быть в 23.20. Наступило это время, а луны нет как нет. Начальник штаба части беседует по прямому проводу со штабом соединения, а мы ждем эту треклятую луну…

Наконец в 2.30 дается отбой, вылет наш отменяется, ибо уже не хватает темного времени для обратного перелета линии фронта. Сливаем часть горючего. Идем спать.

Следующим вечером — погода великолепная. Но два средних мотора «стреляют» на старте. Опять «номер не удался»…

Вылетаем наконец 13 ноября в 00.20. Набираем высоту 2 тысячи метров, ложимся на курс. Прогноз отвратительный. Мой штурман Лебедев утверждает, что раньше при таком плохом прогнозе мы никогда не вылетали. Но мне лично, исходя из опыта полярных полетов в прошлые годы, такая погода не представляется «ужасной»… Снеговые заряды, встреченные нами вечером, не остановили нас… Ночь стояла ясная, безлунная. Через низкую облачность просматривались на земле пожары. Облака кончились за линией фронта. Дальше к западу абсолютно чисто. По пути к Кенигсбергу были освещены города Двинск, Каунас. Сам Кенигсберг затемнен, но около него было создано фальшивое освещение.

Бомбили с высоты 8000 метров при зенитном обстреле, который вели не менее 15 орудий. Все бомбы легли в намеченные заранее военные объекты города. Восторг экипажа был единодушен.

Обратно шли при такой же хорошей погоде, но с явно замедленной скоростью. Временами, чтобы не проходить прямо через прожекторы противника, уклонялись от курса, затем снова становились на курс…

…Идем очень хорошо, почти все время по автопилоту. Настроение такое благодушное, что у меня со штурманом Лебедевым как-то сам собой возникает разговор:

 — Хорошо бы, — говорю, — так всю войну и возить бомбы по одной цели…

Мне, как старому линейному летчику, такая работа по душе… Лебедев посмеивается. Кстати сказать, он и позднее смеялся от души, когда вспоминал этот разговор, такой необычный для окружающей нас фронтовой обстановки.

«Подгребаем» (как выражаются наши друзья моряки) к линии фронта. Его сразу видно по многочисленным пожарам и интенсивной артиллерийской стрельбе. Понятие «линия» тут, конечно, условно, правильно сказать «район» фронта.

 — Высоту теряем, товарищ полковник, — слышу по шлемофону голос второго пилота Макаренко, — зенитки стреляют, мне пробило плексиглас осколками.

Переспрашиваю насчет осколков. И хоть не верю в пробоины, все же прибавляю метров 500 высоты. Наконец район фронта кончился. Это, по-видимому, несколько к северо-западу от Калинина.

Началась облачность, но это не страшно. Лучше «дым отечества», чем эти нудные часы возвращения от цели над вражеской территорией. Перехожу на планирование: 5000, 4000, 3000, 2000… Что-то ничего не вижу. Осматриваюсь вокруг, соображаю, обледенели стекла. Справа и слева туманные размытые световые пятна. Макаренко кричит кормовому пушкарю, чтобы тот дал сигнальную ракету:

 — Да, вниз, прямо вниз, чтобы через облака прошла, — кричит он, — ну, дал?

 — Дал, — подтверждает пушкарь.

Вопреки моим ожиданиям прожектора действительно погасли. Как бы не напороться на Москву, думаю… Нет, должно быть, это Клин. Закуриваю папиросу. Спички в озябших руках долго не зажигаются. Зову штурмана — не отвечает. Веду по курсу.

1000… 500… Ниже нельзя… Временами начинаю видеть землю — белую с черными пятнами лесов. Опять какой-то прожектор справа по курсу. Потолковав с Макаренко, отворачиваю от него… Наконец-то замаячила стрелка индикатора радиокомпаса.

— Иваново?

— Иваново, — отвечает штурман. Чувствую неуверенность в его голосе, однако стрелка ведет себя нормально. Можно еще потерять высоты метров 200…

Временами идем в тумане, стекла леденеют.

Когда же наконец Иваново? Близость Иванова ощущается, так сказать, физически. Ура! Вот и город под нами. Пойдем домой. Перестроились на приводную станцию нашего аэродрома. Погода все лучше. Вот и наш прожектор. Не можем разобрать, где аэродром. Даем ракеты. Загорается старт. Идем на посадку. Загораются посадочные прожекторы.

 — Высоко выравниваете, товарищ командир, — голос Макаренко.

 — Ни черта! В самый раз, — бодро отвечаю, и через секунду мы бежим по своему аэродрому. Прожекторы тушатся, и мы долго не можем сообразить, где наша стоянка.

10 часов 10 минут полета позади. Бомбы в цели.

100 граммов разведенного спирта («наркомовская норма»!). Иду спать».

Дневник пилота охватывает почта все наиболее ответственные этапы великой битвы, разгоревшейся зимой 1941-1942 года.

В записях Алексеева не раз упоминаются и оборонительные упорные бои на самых подступах к Москве, и переход наших войск в наступление. Всю зиму при любой погоде поднимались в небо тяжелые воздушные корабли дальнебомбардировочной авиации, чтобы идти на запад и там громить коммуникации гитлеровцев.

Вот что отмечал в своих фронтовых тетрадях Анатолий Дмитриевич:

«6 февраля.

Этой ночью я закончил серию полетов на занятый противником Смоленск. Дело в том, что прорыв нашими войсками фронта на Великолукском направлении создал угрозу Смоленску, к востоку от которого могут оказаться в мешке 15 немецких дивизий. В силу этого Смоленский ж.-д. узел стал в глазах нашего командования весьма важен; через него идут вражеские подкрепления на восток и отвозятся обратно техника, потрепанные части…

Первую бомбежку сделал с высоты 4000, вторую с 3000 при отвратительной погоде, по путям и шоссе без захода, ибо видимости почти не было, третью с 6200 по прибору и наконец четвертую с 6500. От полета к полету росло сопротивление вражеской зенитной артиллерии. Могу теперь согласиться с мнением англичан, что она у немцев весьма сильная и точная.

Во время последних двух полетов погода стояла ясная, видимость была отличной. Кроме самолетов нашей части эту же цель бомбили и другие. Не долетая 10-20 километров, я видел, как рвались их бомбы и к небу поднимался вертикально сноп трассирующих мелкозенитных снарядов. Представьте себе цилиндр, высота которого примерно в 4 раза больше его диаметра и вся внутренность которого наполнена пунктирами трассирующих снарядов! Это, пожалуй, будет наиболее точное описание. Характерна для немецких зенитчиков концентрация огня — одновременно палят все пушки и одновременно замолкают. Невозможно пройти сквозь огонь такой плотности. От него спасает только высота. Так я и поступал. И убедился во время заходов, что немецкие снаряды рвались точно подо мной. Бомбометание по Смоленскому узлу привело к большим пожарам на вражеских путях и складах противника».

Столь же лаконичны, немногословны дневниковые записи Алексеева, датированные 17 и 18 февраля. И тут летчик фиксирует свое внимание на главном, что характеризует поведение противника:

«Немцы несколько изменили тактику защиты. Относительно слаб мелкозенитный огонь. Крупнокалиберный огонь редок. Зато очень много мощных прожекторов. Они стоят по вертикали и никого не ищут. Вы неизбежно входите в их зону, и дальше они вас провожают. Появились истребители. Видел один одномоторный, прошедший выше нас метров на 50 слева навстречу. Это первый бесспорный факт появления ночных истребителей».

Читая, перечитывая сегодня, спустя много лет, фронтовые дневники Анатолия Дмитриевича Алексеева, я как бы заново переживал суровую военную зиму 1941/42 года, видел мысленно морозное ночное небо, испещренное сполохами прожекторов, затемненную, заметно обезлюдевшую Москву, движение войск, танков, автомашин по дорогам, ведущим на запад, к фронту.

Все эти приметы со свойственной ему наблюдательностью отмечал Алексеев в записях, предназначенных в первую очередь для себя, — в записях лаконичных, предельно деловых и благодаря этому весьма выразительных. Нигде ни слова жалобы, ни намека на трудности солдатского быта. И всюду как бы между строк проглядывала усмешка человека бывалого, испытанного Судьбой, не раз повидавшего смерть в глаза.