Отец ребенка - Сапожникова Елена. Страница 12

Брелком сигнализации она открыла машину, отворила водительскую дверцу, привычно устроилась в кресле и повернула ключ зажигания. Автомобиль, по обыкновению, фыркнул и ровно загудел, прогревая мотор. Она потянулась к бардачку, вытащила сигареты и закурила, но это доставило мало удовольствия. Наверное, от долгого лежания в машине табак отсырел и испортился, вкус у сигарет стал противным. Сделав пару затяжек, она затушила сигарету в пепельнице и, посмотрев на часы, медленно тронулась с места. Было четыре часа утра. У приемного покоя остановилась еще одна машина, началась стандартная, отлаженная годами процедура.

— Дай пять рублей, дай пять рублей, дай пять рублей, — монотонно повторяла толкающая кушетку неопрятного вида санитарка. Вообще она вызывала неприятное чувство: непостижимого бело-серого оттенка изжеванный халат, полы которого были откровенно грязными, испитое, мятое лицо, забористый запах перегара, волнами накатывающий на Оксану, когда женщина открывала рот.

— У меня нет с собой, — тихо ответила Оксана на очередную просьбу-требование.

— Ну, тогда и катись сама, — неожиданно буйно взъярилась женщина и с силой оттолкнула от себя каталку.

Оксана в испуге зажмурила глаза: белая стена с закрытыми массивными воротами грузового лифта приближалась угрожающе быстро. Сил спрыгнуть с каталки после родов у Оксаны не осталось, и она только крепко вцепилась в дерматиновые края несущейся тележки в ожидании удара. Но остановка получилась неожиданно мягкой.

— Михаловна, сука старая, ты что опять творишь? — на весь коридор раскатился басовитый грозный окрик. Оксана открыла глаза. Каталка стояла в нескольких сантиметрах от стены, удерживаемая полноватым низеньким доктором в круглых очках, с бородкой клинышком.

— Не виновата я, сорвалась тележка и покатилась сама. Не смогла я ее догнать, — издали залебезил испуганный голосок.

— Врешь! — безапелляционно постановил медик с обманчиво добродушной внешностью доктора Айболита. — Бегом сюда, — приказным тоном позвал он санитарку и нагнулся к Оксане: — Испугалась, голубушка? — Властные нотки в его голосе в один миг исчезли, словно это не он только что кричал, уступили место ласковым интонациям. Он разговаривал с Оксаной, как говорят с больными детьми: заботливо и нежно.

Оксана робко улыбнулась и еле слышным шепотом ответила:

— Немножко.

Врач погладил ее по голове, едва дотрагиваясь до волос, подбодрил:

— Все будет хорошо.

До Оксаны снова донеслась волна перегара. Этот же вал, наверное, накрыл и доктора, он недовольно поморщился и, грозно глядя на подбежавшую женщину, негромко сказал:

— Отвезешь в палату, а потом зайдешь ко мне в кабинет.

Оставшуюся дорогу санитарка сердито сопела, но рот не открывала и везла Оксану, как стеклянный сосуд с драгоценной жидкостью. В палате она помогла ей перебраться на кровать и проворно исчезла вместе с каталкой. Как только за женщиной захлопнулась дверь, Оксана закрыла глаза и моментально провалилась в небытие. Сказались и ночное бодрствование, и роды: все это ее основательно вымотало. Она уснула так крепко, что не слышала, как привезли в палату еще одну роженицу, не почувствовала, как приходивший врач откинул одеяло, осматривая ее, даже пропустила первую грозу с оглушительными раскатами грома, ослепительными вспышками молний и хрустально чистыми каплями дождя, беспорядочно перечертившими больничные окна и весело барабанящими по жестяному подоконнику.

Очнулась она оттого, что кто-то легко теребил ее за плечо. Она с трудом разлепила веки и увидела наклонившуюся к ней молоденькую девчонку в коротком белом халатике, выгодно подчеркивающем фигурку.

— Просыпайтесь, мамочка. Ребенка кормить пора, — мило улыбнулась она Оксане и протянула ей туго спеленатый кулек из байкового одеяла в сине-белую клетку. Оксана спешно приподнялась на кровати, взяла протянутый сверток с выглядывающим сморщенным красным личиком. Сердце, словно подстегнутое, убыстрило ход и беспокойно забилось. Несколько секунд Оксана внимательно смотрела на мирно спящего младенца, потом тревожно перевела взгляд на уходящую медсестру:

— Это не мой ребенок. — Ее смятенный голос остановил девчушку в дверях. Она стремительно развернулась и на одних носочках подбежала к Оксане.

— Не может этого быть. — В серьезных серых глазах светилось неприкрытое изумление, высоко поднятые брови сложились домиком. Она ловко перехватила ребенка у Оксаны, положила на высокий столик у окна и резкими отработанными движениями распеленала одеяло. Бросила беглый взгляд на маленькую клеенчатую бирочку зеленого цвета, завязанную на крохотной ручонке, и залилась краской.

— В самом деле, не ваш. — Ее смущение было таким неприкрыто-детским, что Оксана, до этого укоризненно смотревшая в ее сторону, только громко вздохнула. Медсестра метнулась к соседней кровати, где одиноко лежал еще один младенец, быстро распеленав, пробежала глазами по бирке и принесла его Оксане. — Простите, совершенно случайно перепутала с ребенком вашей соседки.

— Ничего, — тихо, осипшим, совершенно неслышным голосом ответила Оксана. В этот короткий миг ей вдруг сделалось страшно. Страшно от ощущения потери, страшно так, что во рту все высохло от предчувствий, в висках застучала, заколотилась боль, остро сжало горло.

Девчушка заметила, что ей стало не по себе, снова подняла брови домиком, отчего на лбу у нее образовалась тоненькая ниточка — морщинка, склонила голову набок и, стараясь оправдаться, зачастила:

— Извините меня, я случайно. Честное слово, это первый случай в моей практике. Сама не понимаю, как я могла перепутать.

Смущенная девчушка что-то лепетала в свое оправдание, но Оксана ее почти не слышала. Волна умиротворения разлилась у нее в сознании. Она с жадностью вглядывалась в крохотное личико, восхищаясь кнопочкой-носом, пухлыми щечками и ямочкой на подбородке. Ребенок спал, его крошечное личико морщилось во сне. Ей захотелось из всех сил прижать его к себе, но она сдержалась и только легонько провела по лицу рукой, нежно касаясь ладонью бархатистой кожи, впитывая в себя новые ощущения. Ребенку это не понравилось. Он открыл глаза, моргнул и остановился взглядом на Оксане. Глаза были темные, изумительного густого синего цвета, в них была какая-то сонная глубина. Ребенок еще несколько раз моргнул, зевнул и закряхтел. Ему надоело бессмысленное любование, он хотел есть и, недовольно ворохнувшись в тугом коконе, сначала капризно скривил губы, а потом, открыв беззубый ротик, громко закричал от негодования. Оксана торопливо приложила его к груди и, когда он замолчал, довольно зачмокав, услышала, как девчушка спрашивает:

— А как вы догадались, что это не ваш ребенок? Я же первый раз его на кормление принесла. — На ее лице появилось странное выражение: смесь удивления, задумчивости и невольного интереса.

— Если б я знала как, — недоуменно вздернула брови Оксана. — Просто интуитивно поняла, что это не мой сын. — Откуда она знала, Оксана и себе не могла сказать, но она знала — и все.

— Одна узнает своего ребенка чуть ли не по запаху, вторая — даже не хочет видеть. — Девушка нахмурилась, и на ее лице появилось строгое выражение, разом сделав ее на пару лет старше.

Оксана вопросительно посмотрела на девушку.

— Соседка ваша. Стоило мне показаться в дверях, она пулей из палаты выскочила, даже притронуться к малышу не захотела. Еще на обходе врачам заявила, что отказывается от ребенка и хочет отдать его в детский дом.

Оксана замерла от услышанных слов, рот ее смешно приоткрылся от изумления. Она почувствовала, что волна жалости к малышу, которого она недавно держала в руках, буквально захлестывает ее.

— Почему? — спросила она, голос ее дрогнул.

— Сказала, что не собирается губить жизнь из-за одной ошибки.

— Ошибки? — искренне изумилась Оксана.

— Такая девица заносчивая, — охотно пояснила медсестра. — Заявила, что рассчитывала удачно выйти замуж, но отец ребенка уехал в Америку и пропал. У нее не хватило ума и ловкости избавиться от ребенка раньше, пришлось таскать его в себе, но теперь он ей не нужен. Представляете? — Румянец негодования вспыхнул на юном серьезном личике девушки. — Она, видите ли, очень молода, у нее все впереди, — передразнила она с язвительной усмешкой. — Ненавижу таких девиц, — добавила она и сжала руки. Этот жест был выразительнее всяких слов.