Спи, мой мальчик - Валантини Каролин. Страница 10

— Готовы, молодой человек? Спасибо, что потрудились присоединиться к нам. В следующий раз постарайтесь быть пунктуальнее.

Больше ему не пришлось повторять эту фразу.

Сидя на застеленном пленкой матрасе в пустой комнате Алексиса, Мадлен оглядывала пространство, в котором уже ничто не напоминало о присутствии ее сына. Разве что трудноуловимый запах или пятна от зубной пасты на умывальнике. Она не была уверена. Мадлен принялась мерить комнату шагами от окна к двери, от двери к окну. Она колебалась, стоит ли звонить Пьеру. Вытащила свой мобильный, набрала номер. Пьер отозвался сразу же.

— Дорогая?

— Пьер… ты нашел мою записку? Я оставила ее на столе.

— Где ты?

— Я приехала сюда, ну, ты понимаешь.

Пьер не отвечал.

— Ты мне что-нибудь скажешь?

— Мадлен… Ты там ничего не найдешь. Все кончено. Они свое дело сделали. Вещи мы увезли. Возвращайся.

— Не могу.

— А Ноэми?

— Скажи ей, что у мамы каникулы, что она вернется через несколько дней.

Каникулы. Какая ирония.

— Это опасно. Ты не в том состоянии, чтобы колесить по стране.

Они помолчали. Мадлен слышала дыхание мужа в телефоне.

— Пьер?

— Что?

— Ты помнишь, что сегодня у Ноэми в садике родительское собрание? Ну, та ерунда, оценка достижений по итогам года.

— Мадлен, о чем ты, какое собрание? Я не оставлю Ноэми дома одну.

Он отключился.

Мадлен улеглась на матрас, и тот скрипнул под нею. Закуталась в плед, который прихватила с собой из дома, и попыталась уснуть. Ее малыш. Куда катится мир, в котором ребенок лишает себя жизни? Душа Мадлен кружилась в вальсе на краю огромной вселенной. Несчастный вальс без конца. Сердце, разросшееся от бестелесного воспоминания, живот, потяжелевший от невесомого желания. Оплодотворенный смертью. Ночь выдалась грозовой. Гром прогрохотал вдали, прокатился над городом, и вскоре по крышам забесновался ливень.

Жив ли он? Жил ли он когда-нибудь? Мама, это сон, я сплю? Ты спишь? Мама, ты спишь? Стылая земля успокаивала чернеющую кожу. Нить, связующая его с миром, начинала дрожать, обтрепываться. Земля раскачивалась, исчезающее тело терялось в необъятной тишине. Вдалеке послышалось жалобное собачье скуление, но кто его издавал, правда ли это был настоящий, живой зверь? А ночь, правда ли она куда-то уносила спящих живых людей, которые просыпались на рассвете, или же на самом деле в ней не было ничего, кроме необитаемых пространств, кроме бесконечности, в которой Алексиса уже нет?

Сомнение постепенно одолевало его, разрушая остатки уверенности, лишая его последнего. Все что казалось бесспорным, пропадало; вскоре у него не останется ничего, кроме кратких проблесков сознания. В открывшемся пространстве на него надвигалась тоска, прежде прятавшаяся в других могилах. Сомнение было ангелом.

Мадлен проснулась в пустой комнате. Сквозь стены доносился утренний общежитский гомон. Бульканье воды в раковинах и унитазах, хлопанье дверей, голоса. Воркование голубей. Алексис тоже слушал эти звуки по утрам? Мадлен полежала неподвижно, но в этом не было никакого проку, и тогда она встала, собрала вещи и вышла в коридор, ведя рукой по стене. Спустилась на первый этаж и очутилась на улице под ясным июньским солнцем. Маленькая площадь перед общежитием оживала, а по ту ее сторону по-прежнему текла река, эта вода с гипнотическими серебристыми отблесками, которая в пятнадцати километрах отсюда поглотила жизнь сына Мадлен. Она пересекла площадь, влекомая светом, сверкающим за невысокой каменной стенкой. Куда ведет этот поток? С какого места человек, шагая вдоль этого берега, покидает диапазон резких городских звуков? Что представляет собой эта дорога, по которой Алексис, если верить Лукасу, так часто ходил? Есть ли там, впереди, в самом конце потока, какая-нибудь правда?

Мадлен крутила головой туда и сюда. Ответа нигде не было. Река притягивала ее, точно магнит.

Она ощутила дрожь и почувствовала, как медленный ритм, ритм предков понемногу завладевает ею. Мадлен не могла сопротивляться зову течения. И она пустилась в путь, поочередно переставляя ноги, погружаясь в это простейшее движение. Дорога победила. Она не вела Мадлен ни к машине, ни к дому. Она вела ее к реке. По телу пробежала волна, направляя Мадлен в сторону быстрого потока.

В своем сообщении Жюльет говорила о некой ферме близ реки, между университетом и мостом. Она сказала, что, вообще-то, Алексис с некоторых пор сделался замкнутым. Когда она расспрашивала его, почему он так зачастил на эту ферму, он увиливал от ответа. Мадлен позвонила Жюльет, но та не брала трубку.

Река протекала вдоль университетского городка, а затем убегала к лесам. Мадлен двинулась дальше. Поначалу она шла мимо прибрежных домов и садов. Мимо квадратных сооружений, когда-то возведенных на этой территории первыми. Время от времени на Мадлен лаяли собаки. Она Делала шаг за шагом, уставившись на горизонт и не глядя на дорогу. Ее ноги едва касались земли. В конце пути, там, вдалеке, располагался мост. Она видела его лишь раз, вскоре после смерти сына. По ее прикидкам, до моста было несколько часов хода.

Она несла Алексиса в своей голове, в своем сердце. Возвращалась к его детству. Ее пустое чрево покачивалось. Ребенок спал в другом месте, под ее ногами, а она мысленно уносилась в те светлые часы, к тяжелому животу, к налитой груди, к растрескавшимся соскам. О, если бы только земля могла растрескаться. Пусть бы земля разверзлась и выплюнула проглоченное обратно. Но земля намертво сжала зубы.

Чем дальше уходила Мадлен, тем заметнее редела городская застройка и тем ярче зеленел пейзаж. Берега реки становились менее однообразными. Она встретила велосипедиста, затем прохожего. Они поздоровались с Мадлен. Та молча кивнула в ответ.

На дворе все еще осень, Алексис все еще жив. Идет второй месяц его учебы в университете. Теперь Алексис точно знает, где находятся нужные корпуса и аудитории. Листья платанов начинают опадать. По улицам кружатся вихри пыли, подсвеченные яркими солнечными лучами. Алексис, до смерти которого остается девятнадцать месяцев, взволнованный донельзя, с широкой улыбкой выходит из здания факультета. Снаружи тепло, на смену сентябрьской серости пришли яркие краски, которые играют в переглядки со стеклянными фасадами больших зданий. Алексис бодрым шагом направляется в библиотеку. У него такое ощущение, будто за спиной раскрываются крылья, а подошвы его «адидасов» пружинят так энергично, что, кажется, он может дойти хоть до Луны. Все-таки мечты сбываются. Профессор Марлоу в очередной раз прочел очередную выдающуюся лекцию. Тяжелую для восприятия, нагруженную специальными терминами, проникнутую страстным желанием донести до аудитории нечто очень важное. Слушать его — совсем не то что отсиживать ягодицы на слишком твердых скамьях во время унылых занятий с другими преподавателями и ждать, когда все это закончится. В докладе мэтра не было ни доли снисходительности, ни малейшей попытки разжевать для студентов материал, лишь безупречная констатация того, как безудержно финансовые рынки и экономика в целом захватывают власть над миром и жизнью каждого человека. Того, как уничтожается этика, того, как политик приравнивается по статусу к муравью. И на десерт — живописание мира в духе Олдоса Хаксли, мира, который уготовила нам эта денежная тирания. После лекции Алексис думает только о том, чтобы взять в библиотеке все книги Марлоу, запереться на выходные в своей комнате в родительском доме и с головой погрузиться в экологическую и структурную драму мира, в исторические предпосылки, которые привели его к ней, в философские, культурные и прагматичные решения, разработанные гениальным мозгом его преподавателя. На этот счет у Алексиса нет ни малейшего сомнения: профессор Марлоу — гений.

Он толкает дверь библиотеки и проникает в мир тишины и бумаги. Входит туда, будто в убежище. Нет больше ничего, кроме шелеста страниц и бесшумных шагов немногочисленных посетителей и студентов. Никто не обращает на него внимания, он может преспокойно блуждать по лабиринтам вековых мыслей. Здесь он освобождается от той неловкости, которая столь часто сковывает его в присутствии других. На стеллажах теснятся сотни скрупулезно выровненных томов со штрих-кодами. Он доходит до секции политэкономии и легко обнаруживает четыре труда Марлоу. Изначально написанные на английском, они были переведены на десяток иностранных языков. Алексис довольствуется франкоязычными версиями, что, в общем-то, не так и плохо, учитывая солидный вес этих внушительных томов. Он забегает со своей добычей в общежитие, здоровается с соседями, сведя социальное взаимодействие к необходимому минимуму, собирает кое-какие вещи и спешит на вокзал. Едва расположившись в вагоне поезда, он открывает работу, опубликованную Марлоу первой, и вскоре уже не слышит стука колес, поглощенный вопросами расколотого общества, экономического психоза и рабства нового времени. Алексис читает, то и дело моргая (он должен был сменить контактные линзы еще в начале недели, но забыл заказать новый комплект), читает долго-долго, пока наконец не поднимает голову и не понимает, что проехал свою станцию.