Спи, мой мальчик - Валантини Каролин. Страница 7
Она принялась смотреть на торопливо шагающих людей. Их поток был непрерывным. Куда они направляются? Знают ли они, что никуда не придут? Что все их усилия жить, все их печали и радости ведут к одному и тому же — к могиле? Как ей вернуться, спрашивала она себя, как снова делать то, что делала прежде, подтыкать одеяло Ноэми, ложиться рядом с Пьером, когда горизонт разрушен, когда дом опустел? Она вцепилась в спинку стула, ухватилась взглядом за облупившуюся картину на стене, чтобы справиться с головокружением. Она больше не хотела шевелиться. Она хотела бы погрузиться в подземелье мира и закопаться там. Однако что-то приводило ее в движение. Мадлен встала и направилась к выходу. В длинном коридоре кто-то пел. Жерло эскалаторов поглотило ее вместе с несколькими кубометрами безымянной толпы. Мадлен вынула мобильный. Погруженная в свои раздумья (а может, дело было только в том, что она спустилась слишком глубоко под землю), она не слышала недавнего звонка. Он был от Жюльет.
Дрожащий голос девушки набормотал на автоответчик какие-то несвязные фразы. Жюльет запиналась. Мадлен не все поняла. Жюльет рассказывала о некой ферме у реки, расположенной в лесу недалеко от университета. И о преподавателе, на курсе которого Алексис очень усердно занимался. Это было правдой. Алексис воспылал интересом к геополитике и социальной экономике; последние несколько месяцев своей жизни, приезжая домой, он говорил исключительно об этом. Сообщение Жюльет заканчивалось всхлипом и долгим молчанием. Мадлен сохранила аудиозапись и убрала телефон в карман. Она переслушает сообщение позже. Она прищурила глаза на полуденном солнце и двинулась в сторону общежития, в котором еще недавно жил Алексис.
— Алессис…
Тоска отпускает его сердце.
— Алессис, ты слышишь меня?
Уступает место родному и знакомому.
— Алессис, ты должен вернуться домой.
Ноэми. Его сестра. Его маленькая крошка-сестренка. Что она тут делает? Похоже, на этот раз с ней никого нет.
Она садится на корточки, кладет на камни три маргаритки.
— Ты должен возвратиться домой.
Не могу, булочка моя. Я стиснут здесь. А что ты тут делаешь совсем одна? Мама не с тобой?
— Нет…
И как же ты пришла?
— Вылезла через дыру в школьном заборе. А потом побежала.
Воспитательницы не видели, как ты уходишь?
— Не знаю. Мы с моей подругой Эльзой играли в прятки.
А папа? Он не ждет тебя возле калитки?
— Папа сердится, что ты умер.
Что-что? Это как так?
— Он говорит, что ты умер себя сам.
Ох… Ох, как бы ему хотелось разворошить землю, избавиться от этой проблемы, которую являет собой смерть и которая только ухудшается день ото Дня, присесть рядом с сестренкой, прижать ее к себе, сказать ей, что все это вздор, химера, глупые фантазии глупых родителей, не имеющие ничего общего с настоящей жизнью — жизнью принцесс, звезд и маргариток; что завтра он поведет ее на ярмарку есть пончики, а потом они будут руками красить стены в ее комнате и с босыми ногами спускаться с горы на тобоггане, который едет отчаянно быстро, и что, конечно же, он никогда не поступил бы так, не умер бы себя сам… Разумеется, булочка моя, о таких безумствах лучше никому не рассказывать, понимаешь? Разумеется, нет, не сам, но… впрочем… откуда такая уверенность?
Возвращайся-ка в садик, пока воспитательница не хватилась тебя. Давай-давай…
Ноэми послушно уходит, глядя себе под ноги; она не бежит и не торопится, она думает о своем старшем брате, стиснутом под землей, без папы, без мамы, без телевизора, без кровати, без еды. Девочка вздыхает: она все же рада, что это ему, а не ей приходится спать на улице, но она одергивает себя и убирает с лица эту простодушную улыбку, потому что… что он сказал бы, если бы узнал, какие мысли бродят в ее голове?
Мадлен стояла под окнами общежития, в котором находилась комната Алексиса. Ключ пока хранился у нее. Они с Пьером приезжали сюда после похорон забрать вещи, скопившиеся за пару лет. Еще надо было вернуть на общую кухню тарелки и столовые приборы, но у Мадлен не нашлось сил на то, чтобы рассортировать их, и она просто оставила посуду бывшим соседям сына. И вот сегодня она вернулась.
Она села на бордюрный пандус для инвалидных колясок, ведущий к входной двери. Университетский городок был современным, хорошо оснащенным, либеральным. Алексис любил его за свободомыслие и простоту нравов. Вдоль холма по ту сторону небольшой площади безмятежно текла река. Мадлен подставила затылок солнцу и ветру, заставила себя вдохнуть летний воздух. В этой попытке раствориться в мире не было ничего естественного. Одеревенелость, которая сковала Мадлен, мешала размышлять. Она принялась ждать.
Часам к четырем Мадлен почувствовала, что проголодалась. Но ей не хотелось покидать свой наблюдательный пост, и она продолжала вглядываться в бурлящую вокруг жизнь в надежде выискать в царящей здесь атмосфере какие-нибудь подсказки. Студенты сновали туда-сюда, поодиночке и компаниями, прижимая к себе ноутбуки и книги. Одни громко смеялись, другие спешили куда-то с озабоченными лицами. Сейчас, в конце учебного года, студенты переполнялись интеллектуальным возбуждением и устремляли все свои нейроны в сторону успеха, понимая в глубине души, что ни один экзамен не стоит таких усилий… Мадлен увидела, как к подъезду вальяжно приближается сосед Алексиса, иногда приезжавший к ним домой на выходные. Мартен? Венсан? Его имя вылетело у нее из головы — у нее, которая каждый год удерживала в памяти имена стольких ребят в школе. Это он устроил что-то вроде поминок по Алексису возле злополучной реки спустя несколько дней после похорон. Это он собрал дюжину людей на берегу, там, где река отдаляется от университетского городка и убегает к лесу. Это он произнес небольшую речь и пробренчал несколько аккордов на гитаре, заранее извинившись за свои скромные, по сравнению с покойным виолончелистом Алексисом, музыкальные способности. Мадлен вспомнила, что в тот день она почти не чувствовала, как ноги касаются земли.
Их взгляды встретились.
— Мадам Виньо, — приветствовал ее будущий философ, чей внешний вид полностью соответствовал образу студента этого направления: волосы, собранные на шее в хвостик, мотаются по воротнику кожаной куртки, на щеках темнеет трехдневная щетина. — Как поживаете?
— Неплохо, Лукас, спасибо (точно, Лукас — вот как его зовут). Ты не уделишь мне несколько минут?
Другой на его месте срочно придумал бы какую-нибудь увертку, лишь бы не разговаривать с матерью своего приятеля, покончившего жизнь самоубийством, но Лукас был не таким. Он не отгораживался от печальных событий, считал смерть частью жизни во всем ее многообразии и не собирался сходить с ума по поводу чьей-либо кончины.
— Уделю, разумеется, — отозвался Лукас с безмятежностью, пребывать в которой ему помогала не только собственная жизненная философия, но и индийская конопля. — Идемте, я знаю место, где мы можем поговорить.
Они зашагали по пешеходным улочкам вдоль учебных корпусов. За столиками на летних террасах кафе сидело много народу. Лукас привел Мадлен во дворик, окруженный платанами и наполненный ритмами музыки в стиле Боба Марли. Заказал два бокала пино-нуар, не спрашивая Мадлен, чего хотела бы она. Мадлен заметила, что студенты за соседними столиками поглядывают на нее и шушукаются. Сейчас гибель Алексиса была на устах у каждого. Если при жизни сын Мадлен обзавелся здесь лишь несколькими товарищами, то его смерть пробудила к нему интерес всех универсантов.
— Расскажи мне о моем сыне.
— Хм, знаете, в последние дни я что-то его не видел.
В ожидании реакции Мадлен Лукас уставился на нее, приподняв бровь. Молодой человек позволил себе явно неуместную шутку.
— Не умничай, Лукас.
— Ну-у, это я так, чтобы вы посмеялись, мадам Винъо, расслабьтесь.