Набоков: рисунок судьбы - Годинер Эстер. Страница 14

Как бы в подтверждение невидимого присутствия автора, Творца семи дней творения романного времени (с воскресения до следующей субботы): «…вдруг наверху что-то щелкнуло», и лифт сам собой двинулся. В жёлтом свете электричества черты Алфёрова обнаружили «что-то лубочное, слащаво-евангельское», а сам он на момент стал ясновидцем: «Чудеса... Я думал, кто-то наверху нас поднял, а тут никого и нет… Чудеса, – повторял Алфёров, – поднялись, а никого и нет. Тоже, знаете, – символ».²⁰³¹ На этот раз Алфёров не ошибся: пользуясь всего лишь «жёлтым светом» электрической лампочки и снисходительно препоручая функцию вестника божественного вмешательства не Бог весть какому умнику, автор даёт понять, кто здесь истинный распорядитель скрытыми механизмами действия.

Следующая за трёхстраничной экспозицией глава, обозначенная просто цифрой 2, завершается – также на трёх страницах – диалогом Ганина с Алфёровым, в конце которого и открывается Ганину тайна подлинного и, действительно, «символического» смысла их встречи. В промежутке же, то есть в основной части этой главы описывается жизнь русских обитателей одного из берлинских пансионов, план которого автор не поленился изобразить чертежом на первой странице рукописи, а в упомянутом уже письме матери отметил, как он видит населяющих этот приют русских эмигрантов – собственной его фантазией созданных персонажей: «Я знаю, чем пахнет каждый, как ходит, как ест, и так хорошо понимаю, что Бог – создавая мир – находил в этом чистую и волнующую отраду. Мы же, переводчики Божьих творений, маленькие плагиаторы и подражатели его, иногда, быть может, украшаем Богом написанное; как бывает, что очаровательный комментатор придаёт ещё больше прелести иной строке гения».²⁰⁴² Этим, подчёркнуто «ученическим» заявлениям, вполне доверять, однако, не следует: этот ученик любил заранее воображать себя на вершине успеха, а врождённое стремление осуществлять полный контроль (повторим курсив Блэкуэлла) – в данном случае над всем и всеми, что имеется в создаваемом им в тексте, – опережает у него даже очень быструю научаемость.

Итак, «шесть первых чисел апреля месяца» на листочках, вырванных из старого календаря и наклеенных на дверях шести комнат, – такова первая, не слишком приглядная рекомендация «неприятного» пансиона, всем своим видом, снаружи и внутри, напоминающим о зыбком, неприкаянном положении его временных обитателей. За окнами: постоянный грохот и дым поездов городской железной дороги. Внутри: «…разбрелись по комнатам...», «…разлучившись…», «…как кости разобранного скелета…» – предметы мебели и домашнего обихода. Хозяйка пансиона, Лидия Николаевна, вдова немецкого коммерсанта Дорна – «тихая, пугливая особа», и, как иногда казалось жильцам, «вовсе не хозяйка, а так, просто, глупая старушка, попавшая в чужую квартиру».²⁰⁵¹

Ганин, снявший у неё комнату три месяца назад, а в ближайшую субботу собиравшийся как будто бы уже съезжать, «ей казался вовсе не похожим на всех русских молодых людей, перебывавших в её пансионе».²⁰⁶² И то сказать: «В другое время, – уверяет нас автор, – этот человек был бы способен «на всякие творческие подвиги, на всякий труд, и принимающегося за этот труд жадно, с охотой, с радостным намерением всё одолеть и всего достичь».²⁰⁷³ «В прошлом году, по приезде в Берлин, он сразу нашёл работу … трудился – много и разнообразно» – на фабрике, в ресторане, где бегал «с тарелкой в руке между столиков … знал он и другие труды, брал на комиссию всё, что подвернётся».²⁰⁸⁴ Да он, бывало, просто так, из удали «умел зубами поднимать стул, рвать верёвки на тугом бицепсе».²⁰⁹⁵

Однако начало романа застаёт Ганина в состоянии глубокой депрессии: он стал вял и угрюм, предаётся безделью, страдает бессонницей. Его тянет уехать, но он, тяготясь опостылевшей любовницей, не находит в себе решимости расстаться с ней.²¹⁰⁶ «Он был из породы людей, – объясняет автор, – которые умеют добиваться, достигать, настигать, но совершенно не способны ни к отречению, ни к бегству, – что в конце концов одно и то же. Так мешались в нём чувство чести и чувство жалости, отуманивая волю этого человека...».²¹¹⁷ Это определение – ключевое в характеристике основных черт личности героя, и его следует помнить и иметь в виду, следя за логикой его поведения.

На следующий день, в понедельник, Ганину случилось за общим столом оказаться соседом Алфёрова, уже успевшим стать предметом общего посмешища, в который раз пускаясь в откровения об ожидающем его в субботу счастье – приезде жены, – и при всех похваляясь замечательными её достоинствами в высокопарных и нестерпимо пошлых выражениях. Раздражительный Ганин тоже не преминул несколько раз поддеть самодовольного пошляка и даже, про себя, сделать некоторые нелицеприятные предположения о его жене.

Хроникой построив повествование об этом дне, готовя читателя и своего героя к переломному моменту в развитии событий, автор тщательно отслеживает все нюансы душевного состояния и оттенки переживаний Ганина. Вернувшись после обеда к себе, Ганин продолжает рефлексировать по поводу того, что он называет «рассеянием воли»: это «мучительное и страшное состояние», которое он объясняет тем. что «не было у него определённого желания, и мученье было именно в том, что он тщетно искал желанья».²¹²¹ А вечером, сидя в кинематографе с едва уже выносимой им после трёх месяцев романа Людмилой, совершенно не чувствовавшей его нынешнего состояния, «необычайно весёлой» и вдобавок пригласившей, чтобы «щегольнуть своим романом», соседку Ганина по пансиону, свою, как она считала, «подругу» Клару (зная, что Ганин ей нравится), он вдруг «с пронзительным содроганием стыда» увидел на экране, среди снимавшихся в этом фильме статистов, самого себя, свою «тень», – и увидел «не только стыд, но и быстротечность, неповторимость человеческой жизни», в которой он, как «равнодушный статист, не ведает, в какой картине он участвует».²¹³²

Для выхода из тяжёлой депрессии автор готовит своему герою внезапный катарсис. Той же ночью, мучимый бессонницей, сопровождаемой громыханием поездов за окном и пением Алфёрова за тонкой стеной, Ганин не выдерживает, встаёт, выходит в коридор и стучит кулаком в дверь упоённо радующегося предстоящему счастью соседа. Невольно вовлекаемый радушным хозяином в те же самые, ненужные ему разговоры и личные признания, Ганин в какой-то момент удостаивается увидеть фотографию жены Алфёрова, в которой с изумлением узнаёт Машеньку – свою первую, юношескую любовь.²¹⁴³ На фотографии она была «совсем такой, какой он её помнил»,²¹⁵⁴ – впечатление, сыгравшее роль мощного триггера, вытолкнувшего Ганина из состояния болтанки между апатией и раздражением. Потрясённый, он отправляется бродить по ночному Берлину. «Неужели … это … возможно … русский человек, забыв о сне … как ясновидящий, вышел на улицу блуждать…», где «…в этот поздний час … расхаживали миры, друг другу неведомые», и каждый – «наглухо заколоченный мир, полный чудес и преступлений… Бывают такие мгновения ... когда, кажется, так страшно жить и ещё страшнее умереть. И вдруг, пока мчишься так по ночному городу, сквозь слёзы глядя на огни и ловя в них дивное ослепительное воспоминание счастья, – женское лицо, всплывшее опять после многих лет житейского забвенья».²¹⁶¹

В этой, всего чуть больше страницы главке под номером 3, в концентрированном виде легко узнаётся всё та же, органически Набокову свойственная, очень рано и на всю жизнь усвоенная, бергсоновская философия человека как индивида, заключённого в тюрьму своего «я», проницаемость стен которой доступна лишь в моменты прозрения, в исключительных случаях ниспосланной свыше единственной и неповторимой любви. Тем самым, в этой, своего рода краткой интерлюдии Ганину задаётся вопрос: как он выйдет из этого своего блуждания, чем была на самом деле для него Машенька – увлечением «юности, в юность влюблённой», или той единственной, с которой только и преодолевается обречённость человека на одиночество и для воссоединения с которой Ганину предстоит доказать, что он этого достоин.