Набоков: рисунок судьбы - Годинер Эстер. Страница 7

Учитель? В этом возрасте явно рановато – разве что организатор рискованных авантюр с послушным братом. Но вот каким он был учеником, как раз очень показательно – осваивая ещё только начальные страницы первого в своей жизни учебника (английского языка), нетерпеливо заглядывал в конец: «Меня сладко волновала мысль, что и я могу когда-нибудь дойти до такого блистательного совершенства. Эти чары не выдохлись, – и когда мне ныне попадается учебник, я первым делом заглядываю в конец – в будущность прилежного ученика».873 Совет современных психологов: берясь за какое-то дело, постарайтесь заранее вообразить себя во всем блеске будущего успеха. Говорят, помогает. Набокову такой совет не был нужен – «чары» достались ему от природы: «Я думаю, что родился таким. Не по годам развитой ребёнок. Вундеркинд».884

ЮНОСТЬ ПОЭТА

Одной из задач своих воспоминаний Набоков считал «доказать, что (мое) детство содержало, – разумеется, в сильно уменьшенном масштабе, – главные составные части (моей) творческой зрелости».891 За детством наступила юность и поставила, на новом уровне, ту же задачу.

В последний вариант своей автобиографии – «Память, говори» (Speak, Memory, NY., 1967) – Набоков включил дополнительную, 11-ю главу: о первом, сочинённом им стихотворении – в июле 1914 г., в Выре, в беседке с цветными стёклами, где он пережидал дождь. Стихотворение, названное «Дождь пролетел», он прочитал матери, она «блаженно улыбалась сквозь слёзы».902 «Одно стихотворение, – комментирует Бойд, – действительно написанное в 1914 г., но утраченное ... кажется, и в самом деле стало для юного Набокова краеугольным камнем … по крайней мере, благодаря новому чувству вдохновения... Отныне поэзия стала его страстью и его призванием. На следующее утро он написал ещё два стихотворения, и хлынул поток».913 Что же касается стихотворения «Дождь пролетел», то оно было написано в мае 1917 г., и к этому времени «он уже около пяти лет сочинял стихи на трёх языках».924 Версия Набокова, заключает Бойд, «это в значительной степени стилизация реального события»,935 тем более оправданная, что этим стихотворением Набоков счёл достойным открыть последний, составленный им, поэтический сборник, изданный в 1979 г. его вдовой, – и там оно теперь значится под 1917 годом.

Что Набоков специально написал и включил эту главу в свои воспоминания – очевидное свидетельство того, что он хотел обозначить границу (и с Бойдом в этом отношении можно согласиться) между ранними опытами стихосложения и сознательным вступлением на путь призвания. Сочетание проникновенной интимности, лиризма, – и одновременно – силы и пафоса, с какими описаны переживания юного поэта в этой, по-видимому, очень важной для автора, дополнительной главе, чем-то, по смыслу и интонации, сопричастно концепции Бергсона о феномене «творческого порыва» как двигателя человеческой культуры. Нет ли и здесь стилизации? Бергсоном, во всяком случае, Набоков восхищался не только в молодости, он отдавал ему дань уважения и впоследствии, в зрелые годы. Так или иначе, но, как отмечает А. Долинин, в произведениях Набокова «часто повторяется образ скачка, зигзага, “хода конём”, который переносит героя в иную реальность, а в некоторых случаях и в инобытие».941

Всего полтора года спустя, на тревожном перепутье – в Крыму, в обстановке, как будто бы совсем не подходящей для поэтических грёз, Набоков пишет программное стихотворение «Поэт» (датируется 29 окт.1918 г.). Видя в Октябрьском перевороте и Гражданской войне некое чуждое ему «там»,

Там занимаются пожары,

Там, сполохами окружён,

Мир сотрясается и старый

Переступается закон.

Там опьяневшие народы

Ведёт безумие само…

он отмежёвывается от этого безумия – для него всё это «осталось где-то вдалеке». Он – поэт, и поэтому:

Я в стороне. Молюсь, ликую,

и ничего не надо мне,

когда вселенную я чую

в своей душевной глубине.952

В этом стихотворении сформулировано кредо, глубоко свойственное личности Набокова, всегда своенравно, по своим потребностям и правилам определявшего, что сейчас для него «актуально», а что нет, – как бы абсурдно это ни казалось со стороны «в данный исторический момент». Внутренне дистанцируясь от настоящего и пытаясь заглянуть в будущее, он в чём-то повторяет ту же операцию, что и в детстве, когда он заглядывал в последние страницы своего первого учебника, предвкушая свои будущие успехи, – только на этот раз он ищет ответ в учебнике жизни, в узоре своей судьбы, и, похоже, уверен, что собственная его «вселенная», которую он «чует», его не подведёт. Точно так же, он, подростком, в Тенишевском училище, в разговорах о «тайнах жизни» с со своим другом Мулей Розовым, как-то себе предсказывал, что лет в семьдесят будет всемирно известным писателем. Теперь же для него это – очевидное призвание, и он наперёд озабочен, а что же напишет о нём его будущий биограф – нестерпимо, если в ненавистном ему жанре романизированной биографии. По этому поводу, например, он с барышней Лидией Токмаковой, в Крыму, на её даче, где собиралась молодёжь, «в игриво-издевательской манере» разыгрывал язвительные сцены, изображая, как она когда-нибудь, на склоне лет, напишет в своих воспоминаниях, что он имел исключительно «оригинальные» привычки – например, «обыкновение щуриться, глядя на предзакатное солнце», или «любил вишни, особенно спелые».961

Юный поэт оказался сам себе пророком: много лет спустя, в августе 1971 г., «однажды утром, в хорошую погоду», на высоте 2200 метров, в горах Швейцарии, Набоков сказал своему сыну Дмитрию в «один из тех редких моментов, когда отец и сын обсуждают такие вещи, что он достиг того, что желал, и в жизни, и в искусстве, и считает себя поистине счастливым человеком».972 В том же 1971 г., в интервью О. Уитмену, он добавил, что «его жизнь намного превзошла амбиции его детства и юности».983

Что же касается предчувствий о подстерегающих его в будущем вульгарных, по его мнению, «романизированных» версиях его биографии, то задним числом крымские пародийные игры молодого самонадеянного поэта приходится признать прямо-таки пророческими. Вот что посчитал нужным заявлять Набоков в лекциях студентам Корнелльского университета в 50-х годах, за несколько лет до «Лолиты», принесшей ему славу, достойную биографии писателя мировой известности: «Я не выношу копания в драгоценных биографиях великих писателей, не выношу, когда люди подсматривают в замочную скважину их жизни, не выношу вульгарности “интереса к человеку”, не выношу шуршания юбок и хихиканья в коридорах времени, и ни один биограф даже краем глаза не посмеет заглянуть в мою личную жизнь».994

Позднее, смиряя свою гордыню, дабы увидеть прижизненный и, по возможности, отредактированный им вариант своей биографии, писатель всё-таки склонился к тому, чтобы быть готовым к сотрудничеству и определённым компромиссам с будущим своим биографом. Первым и очевидным претендентом на эту роль, очень тонко чувствовавшим природу творчества Набокова, да и самую его личность, мог бы стать его бывший студент Альфред Аппель, и есть все основания предполагать, что его интуиция и такт были бы с благодарностью и по достоинству оценены бывшим учителем, – но Аппель не знал русского языка.

И судьба – как бы намеренно подыгрывая Набокову в его предчувствиях и страхах – ввергла его в соблазн знакомства с человеком, который сподобился-таки убедить прозорливца в обоснованности его давних и навязчивых тревог. Так или иначе, но руководимый своими амбициями Эндрю Филд – первый официальный биограф Набокова – после длительной, изнурительной судебной тяжбы, затеянной против него стареющим писателем, возмущавшимся многочисленными искажениями даже самых простых фактов и сомнительными домыслами, вплоть до самовольных фантазий, в том, что касалось тонкой ткани личной жизни писателя, – в конечном итоге заслужил, среди многих набоковедов, репутацию едва ли не персоны нон грата. «Набокову, – по мнению Бойда, – оставалось лишь содрогаться, когда он в очередной раз узнавал о том, как Филд … вновь и вновь искажает историю его жизни».1001