Давид Бек - Мелик-Акопян Акоп "Раффи". Страница 30

Нино танцевала, Тина нежными пальчиками наигрывала на украшенной бубенчиками дайре, а Даро деревянными палочками стучала по глиняным барабанам. Ашуг изо всех сил дул в свою волынку, гости хлопали в такт музыке.

Казалось, все части тела Нино пришли в движение, соперничая друг с другом в подвижности. Усталую Нино сменили Пепело и Софио. Они плясали не лучше своей сестры, однако удостоились более шумного одобрения, потому что кружились и подпрыгивали удивительно ритмично и лихо.

Веселье разгоралось. В круг вступили гости. Первыми пустились в пляс грузинские князья Сосико и Датико. Трудно было назвать это танцем в полном смысле снова. В нем не было благородства и тонкого вкуса, одно лишь возбуждение диких лезгин, выражающих свои эмоции в резких телодвижениях и бешеных прыжках. По этой-то причине танец назывался лезгинкой, — пляской лезгин, у мужчин он сохранил свой буйный характер, у женщин был намного мягче.

Вавилонское столпотворение стало всеобщим, когда из соседней комнаты вышли слуги со своей музыкой. Тино с Даро, игравшие на дайре и бившие в барабаны, передали свои инструменты Софио и Пепело и присоединились к танцующим. Звуки зурны, постукивание дайры и барабанов, громкие хлопки, топот множества ног, возгласы пьяных слились в разноголосый дикий шум. Знать грузинского царя веселилась…

В суматохе никто не заметил появления какого-то шарообразного человечка, который сразу же присоединился к прислуге, старательно хлопал и кричал изо всех сил. Но его появление не укрылось от зорких глаз Баиндура. Подойдя к нему, князь сильно ударил его пятерней по голове и сказал:

— Здравствуй, Сакул, здравствуй! Чтоб провалиться тебе, когда это ты приехал?

Растерявшийся Сакул не сразу ответил, тем более, что его огромная папаха от сильного удара съехала на лицо, совершенно закрыв глаза и рыжую бороду. Немного придя в себя, он поспешил поправить папаху, чтобы увидеть, кто так грубо подшутил над ним и желая отплатить тем же. Но тут на него обрушился второй удар, и его маленькая голова окончательно потонула в огромной папахе, которая теперь дошла до плеч.

— Не слышишь, что ли, старая лиса, — когда ты приехал? — повторил свой вопрос князь Баиндур.

— Дай же сначала открыть глаза, поглядеть тебе в лицо, поздороваться, спросить, как ты себя чувствуешь! А там уж, конечно, отвечу, когда я приехал! Что ты, словно злой демон, терзаешь мою душу? — ответил Сакул, поправляя шапку, которая расширилась настолько, что уже не держалась на голове.

— Да что с проклятой делается? — недовольно ворчал Сакул. Он то и дело поправлял папаху, потом вынул из кармана большой носовой платок, служивший ему одновременно полотенцем, обмотал голову и тогда надел папаху. Однако шапка недолго держалась у него на голове. Гости уже заметили Сакула и стали по примеру Баиндура хлопать его по шапке, добродушно приветствуя. Под конец папаха так расширилась, что не то что платок, а и подушка, положи он ее, не помогла бы.

— Говорят, ты не растешь, Сакул, — добродушно ворчал толстяк, внимательно обследуя свою папаху, не порвалась ли она. — Как же расти Сакулу? Всякий раз, съедая такой удар пятерней, я становлюсь короче на пядь, будто меня вбивают в землю.

— Чтоб ты больше не выбрался оттуда и люди б не видели твоей мерзкой рожи! — заметил Баиндур и потащил Сакула к тахте.

Теперь Сакул подложил головной убор под себя, оберегая от опасности. Он беспокоился не о голове, которая давно уже привыкла к ударам, а о шапке, с которой продолжали бы забавляться пьяные весельчаки.

Это рассмешило Баиндура, и он обратился к гостям:

— Теперь я начинаю верить тому, что рассказывают об этом бездельнике.

История Сакула была известна гостям, поэтому князь не стал се пересказывать, но так как читатель не знаком с нею, мы расскажем, потому что она раскрывает кое-какие черты характера этого человека.

Однажды Сакулу нужно было пойти по делу к грузинскому царю. День стоял облачный, дождливый, на дворе грязь, лужи. Чтоб не намочить свои старые трехи, Сакул снял их и, держа в руке, пошел босиком. Все бы ничего, да по дороге стряслась беда. Когда он торопливо перебегал улицу, в ногу ему вонзился гвоздь. Боль была такой сильной, что его без сознания привели домой. Когда гвоздь вытащили и он пришел в себя, утешил себя словами, глядя на сочащуюся из раны кровь: «Хорошо, что я шел босиком, а то проклятый гвоздь мог пробить трех».

Известному скупердяю было все равно, что у него ранена нога, главное, чтобы уцелели трехи.

Сакул был по происхождению армянин, родом из Тифлиса. У него не было дома, семьи, дальних или близких родственников. Жил он ростовщичеством. Не было грузинского дворянина, который не задолжал бы ему. Все до одного презирали, унижали, били его, но ни у кого не доставало смелости отказаться платить проценты этому неумолимому человеку. «Он даже из камня может выжать деньги», — таким было всеобщее мнение о нем. Чтобы уплатить проценты Сакулу, грузинской владетельной знати едва хватало доходов с ее обширных земель.

Это был, как мы уже упоминали, мужчина лет пятидесяти, кругленький, как шар. Его архалук покрывали заплаты, а кафтан, трехи и шапка были лишь на четверть века моложе него. О почетной древности своей одежды Сакул говорил с большой гордостью. Если даже не согласиться с бытующим в народе мнением, будто рыжие родятся не от человека, а вырастают прямо из-под земли, то в отношении Сакула оно вполне оправдывалось. Подобного злодея не сыскать было не только среди сынов Адама, но и среди исчадий ада.

В последние годы он расширил сферу своей деятельности, занимаясь еще и торговлей пленными. Постоянные набеги лезгин и других горцев на Грузию открыли перед ним новый источник доходов. За определенную мзду он брался вернуть пленных их родственникам. Он отправлялся в Дагестан, выкупал пленных и по возвращении получал обещанную сумму. То же самое делал он и в отношении лезгин, если они попадали в плен к грузинам. Он был знаком со всеми племенными вождями горцев и, навещая, подносил их женам подарки и всюду встречал желанный прием. Узнав о прибытии Сакула, хозяйки собирались вокруг него и начинался торг. Торг всегда, разумеется, кончался в пользу хитрого торгаша, для которого не составляло труда обмануть наивных горянок. Тем не менее Сакул пользовался в Дагестане репутацией человека очень надежного. Все до того доверяли его честности, что часто вручали ему пленных без денег, уверенные, что Сакул уважает свое слово. И в самом деле, он уважал данное слово и еще ни разу не подвел никого. «Обжорство может лишить человека и куска хлеба, — любил повторять он турецкую пословицу. — Если я хоть раз обману людей, до самой смерти лишу себя верного заработка». Из его слов явствует, что он смотрел на справедливость и честность не с моральной точки зрения, а чисто по-деловому.

Таков был человек, которого столь неуважительно приветствовал князь Баиндур. Сакул только что вернулся из Дагестана и привез с собой целый караван пленных. Теперь он спокойно и безмятежно восседал на собственной шапке, весьма благодушно относясь к горьким шуткам пьяных гостей Бека. Однако рассказать о своем путешествии и возвращении он не успел — усталые гости начали понемногу расходиться, дом опустел, и всюду воцарилась глубокая тишина.

Остался лишь Сакул, они с Давидом Беком уединились и о чем-то долго говорили. Но какое же дело могло быть у первого государственного мужа Грузии к этому работорговцу?

V

Теперь настало время вкратце рассказать, как началась деятельность Давида Бека в Грузии.

Читатель помнит тот ужасный вечер, когда разыгралась буря и юный Давид покинул становище Фатали-хана, не забыл и то, что у него было рекомендательное письмо к армянскому князю Орбеляну, который должен был опекать юношу на чужбине. Но благим намерениям старого евнуха относительно Давида не суждено было исполниться по независящим от него обстоятельствам.

Приехав в Мцхет, юноша узнал, что князь Орбелян недавно скончался. Родственники пребывали еще в трауре. Давид предъявил им письмо старого Ахмеда, однако никто из родни покойного не мог понять, кто автор письма и какое значение следует придавать его просьбе. Встретив такой холодный прием, юноша не захотел стать обузой для незнакомой семьи, которую и без того постигло горе. Он подумал, что лучше жить своим трудом, никого не беспокоя, — сердце его было полно решимости, а кошелек туго набит золотом, полученным от Сюри.