Давид Бек - Мелик-Акопян Акоп "Раффи". Страница 32

— Эй, эй! Давай с этой стороны иди, давай отсюда!..

Отбиваясь от собак и одновременно осматриваясь вокруг, Давид пошел на голос. Собаки подошли к пастуху и немного угомонились, поняв, что он не одобряет их поведения. Давид поздоровался и сел рядом с пастухом. Это был пожилой мужчина, один из тех горцев, что живут все время со скотом и уподобляются своим подопечным. Видно было, что он добродушен и наивен, как его овцы.

— Вот дьявол! Если бы ты не взял полено, они бы разорвали тебя, — сказал со смехом пастух, словно сделал открытие.

— Да, если бы не моя палка, овчарки бы меня растерзали, — ответил юноша, тоже смеясь.

— Ну и сатана же ты, — продолжал пастух с тем же добродушным смехом, — и где ты взял палку? Какой толстый сук!

— Да, толстый, — согласился юноша, — валялся там, видно, дровосеки забыли.

— Точно, дровосеки забыли, — повторил пастух, — как же ты все сообразил! Бог свидетель, уж очень ты хитер.

Желая положить конец истории с палкой, юноша замолчал. Но пастух снова начал:

— Это здорово, что дровосеки забыли полено, ей-богу, хорошо, не то мои собаки не оставили бы тебя в живых

— Это я уже слышал, — сказал юноша. — Чьи это овцы?

— Чьи же еще? — гордо произнес пастух. — Великого господина.

Услышав слово «великий господин», юноша сразу понял, о ком идет речь, и стал говорить с пастухом еще почтительнее: ведь то был царский пастух.

— А много еще стад у великого господина?

— У кого еще на свете есть столько скота, сколько у великого господина? — сказал пастух, удивленно покачав головой. — Здесь вот пасутся его овцы, а на склоне — больше двух десятков коров, столько же в стаде быков и волов. А еще у него целых десять ослов, пять мулов и больше двадцати лошадей.

«Столько добра имеет даже наш татевский мелик Давид», — сказал про себя юноша, вовсе не удивленный богатством великого господина.

— А на днях ему принесли в дар двух каких-то диковинных животных, не знаю, как они называются, — добавил пастух.

— Как они выглядят?

— Сущие дьяволы: ноги длинные-длинные, шея длинная, кривая. Третьего дня у дверей большого господина заиграла зурна, там собрался весь свет, а животных вывели людям на показ.

— Я тоже там был, это же верблюды. В нашем краю много верблюдов. Сначала их ставят на колени, потом навьючивают.

— Уж это и впрямь — сначала ставят на колени, потом навьючивают, верно говоришь. Ой, и хитер же ты, честное слово! Прямо сатана!

Слово сатана, так часто употребляемое пастухом, имело в его устах совершенно иной смысл: оно означало умный, сообразительный, все знающий. Но опасаясь, что рассказ о верблюде не скоро еще кончится, Давид перевел разговор на интересующую его тему.

— Сколько раз в день у вас доят овец? — спросил он, притворяясь, будто интересуется овцами.

— Как это сколько? — хрипло ответил пастух. — Дважды — в полдень да вечером, когда домой идти.

— В полдень, должно быть, доят прямо в поле?

— В поле, а то где же? Не видал разве: бабы понесли кувшины?

— Видел. Наверное, несут в дом великого господина?

— Ну да.

— А кто были эти женщины?

— Кто же еще — служанки великого господина.

Давид был почти у цели.

— Среди них была девочка в красном платье. Кто она такая?

— Ты спрашиваешь о Тамар, — сказал пастух с доброй улыбкой. — Тамар — дочь брата великого господина, случается, приходит к нам со служанками и даст мне хлеба с маслом. А я собираю для нее в лесу мушмулу, кизил, фундук. Славная она девочка. Если бы не умерла ее мать, для нее все было бы по-другому. Теперешняя наша госпожа не очень заботится о ней. Э-э, лучше не попадать в руки мачехи! Покойная госпожа была очень доброй женщиной. У меня еще хранятся трехи, что она мне подарила.

Потом пастух рассказал, что после смерти матери Тамар отец ее снова женился, но со второй женой прожил недолго: как-то во время набега лезгин он был ранен и умер. После его смерти Тамар осталась круглой сиротой на попечении мачехи. Теперь они обе живут в доме великого господина, и он относится к ней, как к родной дочери.

Пастух в свою очередь поинтересовался, кто такой Давид, откуда он родом, что делает в Грузии, чем живет. Узнав, что он без работы, сказал:

— Ты, видать, храбрый парень, да, очень-очень храбрый, еще никто не спасся от моих собак. А ты их ловко обвел вокруг пальца. Хочешь остаться у меня?

— Что мне делать у тебя? — спросил со смехом Давид.

— Как что делать? То же, что и я, — ответил пастух, широко раскрывая глаза под нависшими бровями и удивленно глядя юноше прямо в лицо. — Слушай, сынок, — продолжал он, — один из моих помощников украл у меня посох и сбежал. Мне все равно кто-нибудь нужен, вот ты и станешь мне помощником и будешь пасти со мной овец, понимаешь? Это дело нешуточное.

Сначала предложение показалось Давиду смешным: юношу вовсе не прельщала роль помощника пастуха великого господина, Но какое-то внутреннее побуждение заставило его согласиться. Ведь он сможет хоть изредка видеть Тамар, чья несчастная судьба тронула его, а доброе отношение к нему оставило в сердце такое теплое чувство, которому он и сам не мог дать объяснения. Кроме того, хотелось хоть ненадолго уединиться, отдохнуть среди гор и лесов, быть подальше от людей, от которых он не видел помощи и утешения. Уж лучше жить с наивными пастухами, выслушивать их бесхитростные истории, чем выносить нескончаемые упреки негодяя торгаша, так немилосердно ограбившего его.

— Ну, отвечай же, сынок, остаешься со мной? — снова спросил пастух.

— Остаюсь, — сказал юноша.

VI

Пастуха, взявшего к себе Давида, звали Сико. Это был грубо сколоченный, примитивный мужчина лет сорока. Семья у него была не очень большая: две дочери и сын. Как всякий грузин, он мало заботился о ней. До такой степени привык он к овцам и так любил их, что совершенно забывал о жене и детях. Очень редко случалось ему переступить порог своего дома. Из-за этого в Мцхете принято было говорить: «Это было в тот год, когда Сико пришел домой». Да и тогда все дни проводил он на пастбище с овцами, а ночью ложился в хлеву своего господина, что был в нескольких шагах от дома Сико. Ежегодно за труды ему выдавалось из господских амбаров пять мешков кукурузы, сто мер вина, двенадцать риалов деньгами, несколько рубашек, одни портки, две пары трехов — примерно столько, сколько получал военачальник. Этот завидный заработок выдавался его семье, и она тем кормилась. А Давиду, помощнику пастуха большого господина, оплаты не полагалось: для этого надо было прослужить не один год. По утрам он получал свой кусок хлеба на день, который держал в суме, да еще ежегодно выдавалась ему одежда.

И все же Давид был очень доволен своим новым положением. Горный воздух, привольная жизнь оказали на него благотворное действие. Огрубевшее от сурового климата и обожженное на солнце лицо хоть и потеряло юношескую прелесть, однако стало более мужественным, говорило о железном здоровье и силе. Трудно было узнать его в пастушьей одежде, сплошь состоящей из шкур животных. На голове у него была папаха из шкуры длинношерстных коз, космы которой скрывали пол-лица, что придавало ему грозный вид. Поверх рубахи — короткий полушубок из овчины, надет он был шерстью внутрь; широкие шаровары из грубой местной чухи, штанины которых ниже колен запускались в кожаные ноговицы [63]; трехи надевались на голые без носок ноги. Подпоясывался он узким кожаным ремнем, с которого свисали лезгинский кинжал, пороховница, газыри и железная коробка с маслом для смазывания оружия.

Давид давно уже растратил и продал все, что привез с родины — коня, одежду, но оружие сохранил. Дорогой дар старого евнуха — саблю сюнийского царя — он заботливо завернул в тряпку и отдал на хранение своему новому покровителю — Сико. Давид всегда ходил с ружьем, пистолетами, кинжалами — здесь было много разбойников, и пастухи носили вместе с посохом также ружья, а в суме держали мешочки с пулями и порохом.