Последний крестовый поход (ЛП) - Элари Ксавье. Страница 3
На самом деле, подготовка короля к собранию в день Благовещения не ускользнула от внимания его окружения. Утром в день собрания, находясь в Сент-Шапель, Жуанвиль подслушал разговор двух рыцарей из ближайшего окружения короля. "Если король примет крест, — сказал один, — то это будет один из самых горестных дней для Франции. Ибо, не приняв крест, мы утратим любовь короля, а приняв — лишимся любви Господа, поскольку примем крест не ради него, а из страха пред королем". Если Людовик и хранил тайну своих намерений, то возможное принятие им креста было у всех на уме[9].
В тот день, в праздник Благовещения, перед драгоценными реликвиями, выставленными на всеобщее обозрение, Людовик лично открыл собрание. Будучи христианским королем и искусным рыцарем, он говорил о позоре и бесчестии, которые сарацины наносили христианам, занимая Святые места. Представитель Папы, легат Симон де Бри, в свою очередь тоже взял слово. Он, несомненно, основал свою проповедь на напоминании о страданиях Христа, которые Терновый венец олицетворял в глазах всех верующих, и которые в то время было принято связывать с повторным завоеванием Святой Земли. Окончание церемонии было самоочевидно. Король торжественно принял крест от легата.
Выбор даты, повестка дня, хранившаяся в тайне, демонстрация реликвий Страстей Христовых, несколько помпезное вручение креста легатом, ничто не было оставлено на волю случая. Тем не менее, благовещенское собрание не было полностью удачным. Сыновья короля, его брат Альфонс, граф Пуатье, его племянник Роберт II, граф Артуа, и его кузен Альфонс де Бриенн, граф Э и камергер Франции, приняли крест вслед за королем, как и несколько знатных баронов: графы Бретонский и Вандомский, а также Ги де Дампьер, граф Фландрский, и его мать Маргарита Константинопольская. Тем не менее, даже если все они были благосклонны к решению короля, современные хронисты поражаются нежеланию многих знатных баронов стать крестоносцами. "Многие бароны не приняли креста в нынешнем собрании, — рассказывает Примат, монах из Сен-Дени (Primat de Saint-Denis), — потому что все они не одобряли [это решение], и потому что король объявил о нем внезапно, никого не предупредив". Несколько лет спустя агиографы короля Жоффруа де Болье и Гийом де Шартр попытались смягчить аспект самостоятельного решения короля и нарисовали картину единодушного принятия креста всеми участниками собрания. Но лучше в этом вопросе довериться Жуанвилю. Что касается большинства баронов, похоже, что Людовик хранил полную тайну о своем решении. Тем самым, король нарушил правило, к которому эти великие феодалы оставались очень чувствительны. Ведь именно прислушиваясь к их советам король должен был управлять королевством. В крайнем случае, возможно, он мог решать неотложные вопросы сам. Но перед этим он должен спросить совета у своих баронов, даже если это нужно было сделать только для видимости. Поскольку с ними заранее не посоветовались, великие бароны выказали свое недовольство, воздержавшись от принятия креста вслед за Людовиком[10].
Однако нежелание баронов принять крест было не только результатом их неудовольствия. Есть все основания полагать, что рвение к крестовому походу в Святую Землю было уже не так сильно, как раньше. Все помнили катастрофу Египетского похода и расправу над крестоносцами. Среди баронов и рыцарей было мало тех, у кого отец, кузен, родственник или друг не погиб во время первой экспедиции Людовик. Воспоминания Жуанвиля ничего не скрывают о несчастьях этого крестового похода: унижение побежденных, крики раненых и больных, мрачное зрелище раздувшихся трупов, плавающих в водах Нила.
Не вызвало всеобщего энтузиазма и первое принятие креста королем, в 1245 году. Самому же королю пришлось столкнуться с недовольством своей матери, Бланки Кастильской. И чтобы убедить своих баронов, ему пришлось прибегнуть к хитрости, по крайней мере, по мнению английского хрониста Матфея Парижского. В разное время года короли имели обыкновение раздавать одежды высшим офицерам, рыцарям и клеркам своего двора. В канун Рождества 1245 года, перед утренней мессой, Людовик совершил эту обычную процедуру, а получатели подарка вскоре поняли, что их провели, так как на каждом плаще был нашит крест и все они были отправлены в Святую Землю. Таким образом к 1245 году нежелание участвовать в крестовых походах укоренилось гораздо глубже, чем можно было подумать[11].
На следующий день после благовещенского собрания 1267 года неоднозначная реакция его баронов стала для короля разочарованием, но, вероятно, не неожиданностью. Зачем ему понадобилось планировать такое представление, если не для того, чтобы навязать свое решение собранию? Почему он не допустил предварительного обсуждения среди баронов, если не потому, что боялся, что не одержит верх? В любом случае, Людовик знал, что вскоре представится еще одна возможность получить согласие своих баронов. Его старший сын, будущий Филипп III, родился в 1245 году. В 22 года его уже давно было пора посвящать в рыцари и, возможно, что Людовик намеренно откладывал эту церемонию, которая была одновременно торжественной и вдохновляющей. По традиции рыцарские турниры проходили в праздник Пятидесятницы, который в 1267 году выпал на 5 июня. В этот день в Париже Людовик посвятил в рыцари своего сына Филиппа, племянника Роберта д'Артуа, сыновей герцога Бургундского и графа Фландрского, графа Дрё и сеньора де Бурбон, а также около шестидесяти молодых дворян. Для всех этих молодых людей это событие стало переходом во взрослую жизнь. Вопреки очень простым привычкам, которые он установил для себя, Людовик хотел устроить пышную и полностью рыцарскую церемонию. Отчет о расходах, понесенных по этому случаю, показывает роскошь тканей, качество украшений, стоимость лошадей и снаряжения. Ночь перед посвящением будущие рыцари провели в молитвах в соборе Нотр-Дам. А днем им было предложено продемонстрировать свое мастерство владения оружием — даже крестьяне вокруг Парижа, чьи посевы были уничтожены рыцарской кавалькадой, должны были получить от короля компенсацию. В честь короля и его наследника парижане, как богатые, так и бедные, устроили большой праздник, украсив главные улицы шелками и атласом, а затем, одетые в новые одежды, прошли длинной процессией, каждый со свечой в руке, "устраивая праздник, какого никогда не было в Париже"[12].
На фоне всеобщего ликования король, конечно же, не упускал из виду истинную цель этого празднества. Он пригласил легата Симона де Бри и архиепископа Руанского Эда Риго проповедовать в Королевском саду, который примыкал к дворцу на Иль-де-ла-Сите. Неизвестно, было ли это эффектом от их проповеди или атмосферы праздника, но многие люди приняли крест в тот день, включая многих достойных прелатов, таких как влиятельный аббат Сен-Жермен-де-Пре. Перед своей проповедью архиепископ Руанский сам принял крест от легата, и хотя он и присутствовал на собрании в день Благовещения, этот близкий друг Людовика тогда воздержался от того, чтобы последовать примеру короля. Среди баронов и знатных сеньоров, принявших крест в тот день, мы находим имена Тибо, короля Наваррского и графа Шампанского, зятя короля, графа де Дрё и сеньора д'Аркура, а также ряд менее значительных имен. Дело было сделано. Даже если потребовалось две попытки, крестовый поход был начат. Людовику удалось повести за собой большинство великих баронов и, по крайней мере, часть рыцарства королевства[13].
Однако оставался еще один человек, которого королю так и не удалось убедить: его друг Жан де Жуанвиль. Несколько лет спустя, когда Жан надиктовывал воспоминания о своем общении с Людовиком, он обвинил во всем окружение Людовик. "Великий грех совершили те, кто посоветовал ему тронуться в поход при его сильной телесной слабости; ведь он не мог перенести ни езду в повозке, ни верхом", — утверждал Жуанвиль, прекрасно понимая, что решение принимал только король. Мучимый угрызениями совести, Жуанвиль чувствовал себя обязанным объяснить причины своего нелегкого выбора. По его словам если он и сопротивлялся, давлению Людовика и своего прямого сюзерена, графа Шампанского, то только потому, что, вернувшись домой в 1254 году, он с неудовольствием обнаружил злоупотребления, которые сержанты короля совершали в его землях в его отсутствие. Однако Жуанвиль полон сожалений. Почему он так настаивает на физической слабости короля, если не для того, чтобы сказать, что эта новая экспедиция обречена на провал? Зачем он рассказывает о двух рыцарях из королевского Совета, которые очень неохотно приняли участие в новом крестовом походе, если не для того, чтобы показать, что не только он один не одобрял эту экспедицию? "В конце его жизни, — с тоской замечает Жуанвиль, — меня не было рядом". Угрызения совести за то, что он не был рядом с Людовиком в последние дни его жизни, остались навсегда[14].