Восемь белых ночей - Асиман Андре. Страница 27

– «Пообещай мне одно, – бывало, говорил он. – Когда придет время, ты мне поможешь – но только если я об этом попрошу, не раньше; пока могу, я буду держаться, так что не раньше».

– И он попросил?

Представитель закона берет меня хитростью?

– Так и не попросил.

– Они никогда не просят, когда доходит до дела. Чего же вы так переживаете?

– Он задремал на несколько часов, а я бродил вокруг дома, точно любовник, который ждет, пока подружка заберет из его квартиры все свои вещи до последней, в надежде, что она передумает, пока не дошел до парка и не понял по свисту студеного ветра среди деревьев, что он добрался до места. Я собирался почитать ему Плутарха. Я дал этому произойти.

– Преднамеренно?

– Этого я никогда не узнаю.

Скажите мне, инспектор Рахун, что я не бесчеловечен. Скажите мне, что он все знал, инспектор Рахун.

– Вы гляньте, какая луна.

– Доброй ночи, луна, – сказал я.

– Доброй ночи, луна, – повторил он, чтобы меня потешить, и покачал головой, имея в виду: «Ох уж эти люди!»

Какая-то побирушка перешла улицу, двинулась к нам. Видимо, парк служил ей спальней. Уборной. Кухней. Гостиной.

– Мистер, дай хлебца.

Я засунул руку в карман.

– Охренели вы, что ли? – сказал полицейский. А потом повернулся к побирушке: – Проваливай, мамасита.

– Не браните ее. Рождество ведь.

– Вот она сейчас вцепится в вас своими загребущими пальцами – будет вам Рождество.

Побирушка, почуяв мягкосердечного человека, не сводила с меня глаз, беззвучно выпрашивая.

У самого выхода из парка Штрауса я вытащил из бумажника пятерку и сунул побирушке в ладонь. Por mi padre^[13].

– Вы че, серьезно?

– Оставьте инспектор, – сказал я. Кто его знает, хотел я добавить. В другую эпоху старая карга попросила бы меня сесть на одну из скамеек, принесла ведро воды, чтобы омыть мне ноги, заметила бы что-то, и я оказался бы дома. Y por Clara también^[14]. Вот что надо было добавить.

Рахун исчез вместе с машиной, снова тишина.

Переходя, кажется, дорогу, а не тротуар, я оглянулся на парк – теперь я знал твердо, что отдал бы все на свете, чтобы начать этот вечер сначала в точности так же, как все и вышло, поступить со временем так, как поступали римляне, объевшись до отвала: отрыгнуть время, перевести часы обратно на семь и начать заново отсюда, из парка Штрауса. Падает снег. Идти на вечеринку все еще слишком рано. Остановлюсь, выпью чая в этой маленькой кофейне. Потом подойду к дому, сделаю вид, что не уверен, тот ли это адрес, отряхну зонт, прослежу, как кряжистый русский с его звучным голосом открывает мне дверь, войду в лифт – его готический портал и намеком не выдает, куда все сегодня покатится. Вот бы начать вечер заново еще раз, и еще много-много раз, потому что я не хочу, чтобы он кончился, потому что, если нечто томительное, незавершенное повисло надо всей этой ночью, я ее никому не отдам, какой бы она ни была томительной и незавершенной, и сочту себе благословенным дважды.

Завтра ночью я вернусь и вновь зажгу каждую свечку, одну за другой, огляжусь, почти ощущая, как во всех уголках парка все еще звучит эхо Клариного присутствия, меня, моей жизни и того, как я эту жизнь провожу, моего отца, который, пусть я этого и не знал, следовал за мной с самого начала вечера и за которого я держался, точно за тень, что может исчезнуть в любой миг, а потом возвращается, дабы взглянуть последний раз, как будто забыла ключи, а потом еще раз, как будто забыла очки, и еще раз, как будто не проверила газ, и будет возвращаться много раз, как несчастный беспокойный измученный человек, который почти не ведал в жизни любви, как я буду возвращаться на это место, боясь, что оставил здесь что-то, зная, что оставленное – это мое теневое «я», причем это теневое «я» – самое подлинное и самое долговечное из всех «я».

Оглянувшись в самый последний раз, я подумал про себя, как сильно всегда любил этот маленький парк, как легко будет завтра приехать снова и посидеть здесь немного, поразмышлять в белизне предрассветного часа о непроницаемом безмолвии звезд.

Ночь вторая

Глазами я ее отыскал моментально. Она стояла у входа в кинотеатр. Рядом с кассой собралась толпа, а очередь обилеченных протянулась до середины квартала. Я ринулся вперед с островка на середине Бродвея, не дождавшись зеленого сигнала светофора. Взглянул на толпу снова – исчезла. Я был почти уверен, что это Клара.

Весь день я провел в мыслях о ней и уже дважды – за обедом, а потом в «Старбаксе», готов поклясться – видел, как она вплыла в мое поле зрения и выплыла из него, как будто ретивые мысли бежали вперед меня и наделяли ее чертами всякого, обладавшего хоть малейшим сходством. Третье за день пересечение с ней норовило затмить всю спонтанность и позволить мне сказать вслух все те вещи, на репетицию которых я потратил столько времени – все, от первого шока и блаженства случайной встречи с ней до притворства, что я, мол, с трудом ее узнал – «ах да, вчера ночью, на вечеринке у Ганса, конечно» – и до отчаянного, разнузданного желания вернуться к этому первому шоку и отмести всяческий камуфляж, выпалив фразу на первый взгляд совершенно незаученную: «Я о тебе думал весь день, весь день, Клара».

Весь день я только этим и занимался. Пока разыскивал хоть какой-то магазин, открытый в Рождество, и выяснял, что закрыты все, обедал с Олафом – который не переставая поливал грязью свою жену – в переполненной неопрятной забегаловке, потому что все остальное оказалось закрыто, пытаясь купить в день Рождества рождественские подарки – весь день размечен туманным предвкушением, что предыдущая ночь повторится снова. Весь день я провел под чарами нашего прощания на снегу, когда на мне было и не было мое пальто, прощального рукопожатия после того, как она проводила меня до остановки и помчалась обратно домой, вручила швейцару взятый взаймы зонт, того, как она сначала не оборачивалась, а потом обернулась в последний момент, а самая потаенная часть моей души цеплялась за воспоминание о ее локте, опущенном на той вечеринке мне на плечо, за бордовые замшевые туфельки, смахивающие снег, сигарету, бывшего любовника, «Кровавую Мэри», к которой она едва притронулась, а потом забыла на балконе, пока я таращился на ее расстегнутую блузку, прогадав всю ночь, почему у такого загорелого человека такая белая ложбинка между грудей. Я думал о тебе весь день, весь день.

Хватит мне отваги это сказать?

Я поймал себя на том, что загадываю желание: я скажу ей, что думал о ней весь день, если она материализуется сегодня на углу Бродвея и Девяносто Пятой. В смущении, надежде, счастье я это скажу, неважно, какими словами.

Или так: я тут думал о тебе – с уклончивой улыбкой в голосе, будто я и сам не до конца уверен, правду ли говорю. Она сумеет это оценить.

Для полноты картины я заранее принял вид взъерошенный, рассеянный – якобы потому, что только что дерзко перебежал Бродвей, – что также сможет объяснить, почему я раньше ее не заметил.

Надеялся, что это ты, – потом сказал себе: не может быть, – а это действительно ты.

Пока я примерял на себя все эти фразы, точно подбирая галстук к рубашке, я всеми силами старался не смотреть в направлении толпы. Не хотел, чтобы она поняла, что я ее уже заметил и просто прикидываюсь. Пусть думает, что узнала меня первой, пусть первой ко мне подойдет.

Впрочем, была и еще одна причина не смотреть. Не хотелось развеивать иллюзию и расставаться с радостью случайной встречи. Хотелось цепляться за эту иллюзию – и, уподобившись волевому Орфею, твердо решившему соблюсти достигнутую договоренность, я смирял себя мыслями, что она меня уже заметила, уже двигается в мою сторону, главное – не оглядываться. Хотелось лелеять в ладонях эту крошечную, робкую, готовую упорхнуть надежду, казалось: главное – смотреть в сторону, все время смотреть в сторону, и, если я не брошу притворяться, она подойдет ко мне сзади, накроет ладонями мои глаза и скажет: «Угадай кто?» Чем отчаяннее я сопротивлялся желанию повернуться в ее сторону, тем отчетливее чувствовал ее дыхание на затылке, ближе и ближе – как оно было тогда, на вечеринке, где губы ее почти касались моего уха всякий раз, когда она мне что-то шептала. Было нечто столь завораживающее в том, чтобы ждать и надеяться, ни малейшим намеком не выдавая, что я знаю: за мной наблюдают, что я даже поймал себя на попытке снизить градус надежды – не может она сегодня быть здесь, что это я придумал! – одновременно понимая, что эта отрезвляющая нотка противунадежды – не просто мой способ осознать, что жизнь редко дарует нам то, чего, как ей ведомо, мы хотим, но и мой собственный извращенный способ подтолкнуть эту самую жизнь к подобной благожелательности, сделав вид, что я забыл: чаще всего желания наши сбываются, стоит нам махнуть на них рукой и примириться с отчаянием.