Восемь белых ночей - Асиман Андре. Страница 73

Я подумал: а может, уже существует или скоро появится третье лицо, которому будут отправлять подробные отчеты об этом типе по прозвищу Князь, он появился после предыдущего по имени Инки, его выдоили, приласкали, выпроводили. Недалек тот день, когда и я буду оставлять ей сообщения на автоответчике, звонить ей в кино, а она будет просить того, с кем пришла, глянуть, кто это там звонит, и тихо чертыхнется, когда услышит мое полное имя. «Это Князь», – скажет она.

Хотелось причинить ей боль. Сказать что-то, от чего шрам останется на долгие годы – или хоть пристанет к коже, точно пятно или синяк, чтобы наверняка испортить ей вечер.

Клара, мне кажется, что я вижу тебя в последний раз.

Клара, когда ты переступишь мой порог, станет так, будто мы никогда не встречались.

Клара, я не хочу отпускать нас в штопор – хочу спасти – помоги мне нас спасти, прежде чем мое или твое эго возьмет верх.

Клара, слышишь меня?

– Не уходи, – сказал я.

– Ты не хочешь, чтобы я ушла?

– Я не хочу, чтобы ты ушла.

– Ты так ничего и не понял? – Так она мне сейчас скажет? – Слушай: прошлая ночь была прошлой ночью. Ты сам сказал: слишком скоро, внезапно, поспешно. На том все и кончилось.

– А я не хочу, чтобы все кончилось. И дело не только в прошлой ночи. А в том, что – мы это оба знаем – больше каждого из нас: в нашей жизни, не знаю, как еще сформулировать. Ты – моя жизнь.

– Ты – моя жизнь, – повторила она – такого в мире Клары явно не произносят. Из того же разряда, что не петь в душе, не воспевать закаты и что там еще?

Я ее ненавидел.

– Тебе нравится выставлять меня глупцом? Я, наверное, и есть глупец.

– «Я, наверное, и есть глупец», – передразнила она. – Два раза подряд в яблочко, Князь. Теперь моя очередь – и я не уверена, что тебе это понравится.

– С чаем или без, – прервал ее я, пытаясь прикрыться шуткой, пусть и нелепой.

– Чай мы давно проехали. Вот что я скажу – и живи с этим, как знаешь.

– Стреляй. – Нотка выдыхающейся иронии в голосе, хотя я и приготовился к худшему.

– На самом деле оно вот как. И я не единственная так считаю. Гадалка то же сказала. Ты мне небезразличен. Называй это как хочешь – хоть даже любовью, если тебе нравится. А ты всего лишь пытаешься очистить свой организм от моего присутствия, и, если ради этого требуется обозвать все это любовью, ты и обзовешь. Я же хочу ввести тебя в свой организм, не наоборот. Я знаю, чего от тебя хочу, и знаю, что за это должна тебе дать. У тебя нет ни малейшего представления, чего ты хочешь, тем более – что ты готов предложить взамен. Ты до таких вещей даже не додумался, потому что мысли твои заняты другим – твоим эго, да, и, наверное, еще и твоим телом, а касательно остального тебя – ты без понятия. Все, что я до сих пор от тебя видела, – это обиженная извиняющаяся щенячья физиономия и один и тот же незаданный вопрос во взгляде всякий раз, когда в разговоре повисает пауза. Тебе кажется, что это любовь. Так вот нет. А у меня – настоящее, и оно никуда не денется. Вот что я имела сказать. Можно идти?

Она меня убедила – я ей почти что поверил. Она меня любит, я ее нет. Она знает, чего хочет, а я без понятия. Совершенно логично.

– Останься, пожалуйста. Не уходи прямо сейчас.

– Не могу. Меня ждут в другом месте.

– В другом месте? Знакомый знакомого, ради которого нужно тащиться в центр? – Я пытался показать, что передразниваю ее интонацию.

– Нет, другой знакомый.

– И он тебе тоже небезразличен.

Она бросила на меня испепеляющий взгляд.

– Войны хочешь, да?

– Вовсе не хочу.

– Чего же тогда хочешь?

Она была права. Я был без понятия. Но одну вещь я хотел точно, и вещь эта была связана с ней – или обрести эту вещь я мог только через нее. Или я все-таки хотел именно ее, а все мои сомнения были просто последней отчаянной попыткой укрыться от этой простой правды. Что я хочу ее. Что мне суждено ее потерять. Что я сбросил все козыри и в руке больше – ни одной карты.

– Дай мне, пожалуйста, еще один шанс.

– Люди не меняются, ты не изменишься точно. А кроме того, что значит «еще один шанс»? Цитата из фильма?

– Вечно ты доводишь меня до трясучки.

– Потому что ты заговариваешь мне зубы. Когда созреешь, мне нужно вот это, – сказала она, внезапно опустив правую ладонь мне на ширинку и вобрав все, что у меня там имелось, в кулак, – и долго не отпускала, и мне даже казалось, что слегка сжала. – Мне нужен ты, а не щенячья физиономия, не глупые выверты, не уклончивые намеки. Ты нужен мне конкретно, здесь и сейчас. Ради этого – я тебе уже говорила – я готова преодолевать расстояния и делать все, что ты попросишь, – все, все. Когда дозреем. – Она ослабила руку, но не отпустила. – Главное – не испорти. Ты все портишь своими глупыми играми, нерешительностью и прочей дурью, и этого ты никогда не искупишь – это я тебе обещаю. – С этими словами она запустила руку мне в трусы, дотронулась до члена. – Тебе нужна моя грудь? А мне – вот это. Теперь я пойду? – спросила она, как будто я удерживал ее своим членом.

Я кивнул.

– Пойдем вечером в кино?

Голос мой был мне мерзок.

– Да, пойдем. Зачем? – спросил я, не зная, зачем это «зачем».

– Мне казалось, я только что объяснила зачем.

– А сейчас ты куда? – Не сдержался.

– А сейчас пойду повидаюсь с человеком, который ко мне куда добрее, чем я того заслуживаю.

Я уже купил нам билеты и ждал возле кинотеатра, пил свой кофе (из большого стакана), чтобы не замерзнуть. То была моя епитимья, а она опаздывала. Что-то сказало мне заранее, что она опоздает. Я пытался отнестись к этому легко. Знал, что еще пять минут – и я разнервничаюсь куда сильнее, от нервов расстроюсь, попытаюсь скрыть свое расстройство, но оно просочится наружу множеством таких окольных и предательских путей, что обязательно навлечет на себя ее огонь – и вспыхнет открытый конфликт. Старался держать нервы в узде. Пожалуйста, не продинамь меня, Клара, только не продинамь. Но я уже знал: нервничаю я не из страха, что меня продинамят. Муторно было от другого: она делает с этим другим знакомым то, что делала и со мной, – рука сжимает и ласкает его член, она произносит те же слова. Нет, не те же слова. Она отдается ему, безоглядно и беззаветно, а потом прыгает в такси и является в кино – взбудораженная, ершистая: «Не хотела пропустить титры, думала про тебя весь день – ты же не расстроился?» Кто ведает, чем она занималась весь день перед первым нашим фильмом.

Впрочем, из-за этого ее «знакомого» я всерьез тревожился еще и потому, что за мыслями о нем можно было не думать, как она до меня дотрагивалась, – или хотя бы не исчерпать всю суть того мига слишком тщательным его осмыслением. Хотелось окунуть в него лицо, ухватить кусочек украдкой и – в укрытие, как вот птицы собирают крошки. Я из тех, кто любит оставлять немного на потом, она – из тех, кому надо здесь и сейчас, бери, что дают. Ни одна женщина не запустит туда руку, не будучи уверенной, что можно. Даже мои ласки накануне ночью при всей их смелости – когда в три часа ночи мы стояли, прислонившись к стене булочной, – не были столь бесшабашными. Я гадал: может, это у нее такой символический жест – ухватить мужчину за яйца, тогда понятно, почему она немного потерла мне ширинку, прежде чем отпустить, как бы сводя все к шутке, или она надавила основанием ладони, чтобы подразнить меня, прощупать, возбудить, показать, на что способна?

Между тревогами и угольями памяти о сжимавшей меня руке клубились клочья воспоминаний о том, что произошло со мной перед музеем – об этом думать не хотелось, удавалось это вытеснить, но оно не уходило, подобно врагу, что дожидается, когда ему откроют ворота, при том что он способен при желании их сломать или сделать подкоп. В то утро я едва не прильнул к земле – в самой гуще туристов, лотков, детей, толпы, тут же – рекламные люди-бутерброды, одетые карточными королями и дамами, и все это высасывало воздух, пока мне не показалось, что я воспарил, точно накачанный гелием. Никогда этот день не забуду. Начался он со жгучего желания, руки прочь от синьора Гвидо – а вот теперь взгляните на меня, потягиваю кофе, который мне вообще-то пить запрещено, смиренный, раздавленный, беззащитный – стоит действию ксанакса закончиться, жди новых недоразумений. Да, это ее вина.