Дом и корабль - Крон Александр Александрович. Страница 86

Митя засек время и закурил трубку. Минуту или две он неотрывно следил за дверью, но затем отвлекся, и рев пружины застал его врасплох. Он быстро обернулся и вздрогнул, увидев ярко освещенное луной известково-белое лицо женщины. Женщина была не молода, накрашена и разительно напоминала своим видом бродивших у входа в Сокольнический Круг проституток — десятилетний Митя боялся их до дрожи, они вызывали у него почти мистический ужас. Женщина заметила Митю и, как ему показалось, тоже слегка вздрогнула. Проходя мимо Мити, она кивнула ему, как знакомому, от улыбки лицо смягчилось, и Митя узнал Люсю, учетчицу карточного бюро, жившую в соседнем дворе. Этой Люсе было по меньшей мере лет пятьдесят, она слыла общественницей, всем говорила «ты» и даже Юлии Антоновне кричала через весь двор: «Слышь, Кречетова!..» Во дворе она была известна всем и каждому, а при этом никто не знал ее полного имени. Говорили: приходила Люся из карточного бюро.

«Черт, какая зловещая харя», — подумал Митя. Он уже собрался уходить — обет остается обетом, предостережение получено и принято к сведению! — когда вновь завизжала пружина. Митя не успел отвернуться, но из добросовестности опустил глаза.

Дверь выстрелила, кто-то уверенно сбежал с крыльца, заскрипел снег под подошвами, и Митя услышал:

— Вы почему не здороваетесь, лейтенант?

Митя поднял глаза. Перед ним стоял Селянин, как всегда гладко выбритый, в отлично сидящей драповой шинели.

— Прошу прощения, не заметил вас, товарищ военинженер третьего ранга, — сказал Митя. Получилось неплохо и с достоинством. Все по уставу, но без виноватого блеяния.

Селянин засмеялся.

— Послушайте, за кого вы меня принимаете? Я не такой бурбон, как ваш шеф, чтоб ловить на улицах младших по званию и драить их за неотдачу приветствия. А я вас попросту спрашиваю — какого черта вы не здороваетесь? Сердитесь, что ли?

Тон был добродушный. Смешавшись, Митя пробормотал, что у него нет никаких оснований сердиться на товарища военинженера.

— Меня зовут Семен Владимирович, — напомнил Селянин. — А сердиться вам действительно не на что. Даже если б я отбил у вас Тамару Александровну — это не повод для ссоры между разумными людьми. Но я и в этом не повинен.

— Как это так? — Вероятно, нужно было промолчать, но Митя не удержался.

— А вот так. Вы бросили, я поднял.

Он спокойно выдержал Митин взгляд. Затем посмотрел на часы:

— Скотина Соколов, конечно, опаздывает. А то бы мы сейчас поехали ко мне. Может быть, зайдем? — Он кивнул на черное Тамарино окно, затем посмотрел на Митю и засмеялся: — Чудак, там никого нет. — И пояснил: — Тэ А в санатории. Вернется завтра вечером или послезавтра утром.

— В санатории?

— Ну да, в санатории. Пойдемте посидим. Жаль, что у меня там нет ничего такого… А впрочем, есть вобла. Вы любите воблу?

Неужели слова способны рождать запахи? Утренний воблый запах вновь щекотал ноздри, челюсти слегка сводило. Митя вскинул часы к глазам и, не разглядев стрелок, опустил руку.

— Ну, ладно, зайдем на минутку, — сказал он тоном человека, делающего одолжение.

Глава двадцатая

В коридоре Митя вдруг почувствовал сильное сердцебиение. Хорошо, что Селянин шел молча.

Подойдя вплотную к двери, он включил свой карманный прожектор, и Митю неприятно поразило, что вместо наивных колечек, из которых одно выдергивалось с корнем, в дверь были врезаны две толстые стальные пластины, именуемые в просторечии пробоем. Замок был прежний — плоский, крашеный. Селянин пошарил за притолокой и извлек ключ. Кто-то привязал к ключу новую ленточку, и это тоже было неприятно.

— Разоблачайтесь, Дмитрий Дмитрич, — сказал Селянин. Он показал пример, бросив шинель на тахту. — Теперь я вам посвечу, а вы достаньте воблу из шкафчика.

Митя огляделся. Все знакомые вещи — кровать с витыми столбиками и шкафчик с танцующими пастушками — стояли на прежних местах. Он приоткрыл дверцу шкафчика и заглянул внутрь.

— Я что-то ничего не вижу.

— Это скандал. Не может быть, смотрите лучше.

Митя посмотрел еще раз: беленький чайник с отбитым носиком, хрустальная вазочка с одной прилипшей ко дну карамелькой, знакомые чашки, одна из них — темно-синяя с узким золотым ободком — считалась Митиной.

— Пустите-ка, — досадливо сказал Селянин.

Отстранив Митю, он присел на корточки и запустил руку в нижнее отделение. Затем выпрямился и небрежно-рассчитанным жестом фокусника швырнул на стол свернутую трубкой газету. Газета развернулась, и Митя увидел воблу, классическую, вяленую, — десяток пузатеньких, икряных рыбок.

— Недурно? Вот и ешьте. Только не особенно марайтесь — мыть руки нечем.

Митя, робея, взял одну рыбку, оторвал голову, разодрал брюшко и вытащил твердую рыжую икру с вплавленным в нее пузырем. Вязкая соленая икра сразу облепила зубы. Это было непередаваемо прекрасно.

Селянин пошуровал еще в шкафчике и выдал на-гора коробку из-под печенья. В коробке оказалось несколько долек чеснока и чешуйки сушеного лука.

— Употребляете? Я в рот не беру. — Он явно не спешил приступать к еде и вид имел задумчивый. — Ну ладно, все это очень мило, но, так сказать, не имеет самостоятельного значения… У вас спирту нет?

— Нет, — виновато сказал Митя.

— И достать не можете?

— Откуда же…

— Зх вы, старпом… Ладно, не расстраивайтесь. (Митя ничуть не был расстроен, ему только, как всегда, было неприятно, что он не может внести свою долю.) Сейчас мы решим и эту проблему. Не сочтите за труд, дорогой мой, — постучите-ка в дверь.

Митя растерянно оглянулся. Стучаться в дверь, через которую они только что вошли, было очевидной бессмыслицей. Оставалась наполовину загороженная печкой, прикрытая тяжелой портьерой дверь в смежную комнату.

— Стучите сильнее, не стесняйтесь, — сказал Селянин, когда Митя осторожно постучал. Сам он сидел в кресле и поигрывал фонариком. — Еще разок. Вот так. Теперь откройте задвижку.

Митя щелкнул задвижкой и прислушался. Из-за двери донеслись шарканье туфель и покашливание, скрипнула отодвигаемая мебель, лязгнуло железо, дверь открылась, и на пороге показался Николай Эрастович. Митя давно не видел его и с трудом узнал — перед ним стоял старик. Стариком его делали не согбенные плечи и не седая щетина, а взгляд — безжизненный, какой-то отгороженный. По-видимому, он узнал Митю, но не поздоровался, а только неопределенно поклонился, поклон пришелся посередине между Туровцевым и Селяниным. Затем посмотрел на Селянина вопросительно, боязливо, с плохо скрытой ненавистью.

— Привет алхимику, — сказал Селянин, направляя на него свой прожектор. — Водка есть?

Николай Эрастович испуганно замотал головой:

— Даю вам честное слово…

— Врете, — сказал Селянин, поигрывая фонариком. — Хотите, докажу?

Николай Эрастович напряженно заулыбался, Селянин кряхтя потянулся к лежавшей на столе газете.

— Так и есть, — с торжествующим возгласом он направил луч на последнюю страницу. — Третьего дня населению выдавали водку. На шестой талон промтоварной карточки. Зная вас, дорогой друг, не могу себе представить, чтобы вы потеряли темп и своевременно не отоварились.

Он направил луч прямо в глаза Николаю Эрастовичу.

— Итак?

— Честное слово…

— Отлично, сэр, — сказал Селянин. — В таком случае, наши дипломатические отношения прерываются. История рассудит, какая из великих держав при этом потеряла больше.

Николай Эрастович не ответил. Он только сделал слабый отстраняющий жест, как будто хотел отвести рукой слепящий луч фонарика, повернулся и пошел к двери. Селянин подмигнул и полез в шкафчик за чашками.

Через минуту Николай Эрастович вернулся, держа обеими руками бутылку. Поставив бутылку на стол, он попытался придать своему заросшему седой щетиной лицу не свойственное ему залихватское выражение и уже взялся за спинку стула, но Селянин вовремя разгадал маневр.

— Э, нет, голубчик. Поить вас водкой — это только попусту переводить материал. Водку мы выпьем сами, а закуску выдадим вам сухим пайком. — Он отделил две рыбки и бросил их в коробку из-под печенья. — Вот. Забирайте все это. И — ауфвидерзейн. Не благодарите.