Дом и корабль - Крон Александр Александрович. Страница 88

Это было сказано с настоящей грустью. У Мити на языке вертелась тысяча вопросов, но он уже немножко разбирался в характере своего собеседника и поэтому только вяло хмыкнул: дескать, понимаю и согласен. Тактика себя оправдала, Селянин, ожидавший вопроса, беспокойно зашевелился и спросил:

— Почему вы так думаете?

— Так мне кажется, — беззаботно сказал Митя и сразу почувствовал, что его акции поднялись. Селянин заглянул в Митину чашку и поднял свою.

— Я очень высоко ценю Тамару Александровну, — сказал он, глядя на Митю в упор, и получилось нечто вроде тоста. — Она — явление незаурядное и, безусловно, с ее данными могла бы играть в жизни самые первые роли. Помните? — Он захохотал. — Как она всех нас наладила отсюда, когда этот болван распустил язык? Это было по-королевски! А при всем при том не знает себе цены — характер бешеный, неукротимый, ожесточенный характер… Я видел в жизни много трудных людей — злых, требовательных, самодуров и чудаков, но в конце концов я всегда понимал, что они хотят, иногда даже лучше, чем они сами…

— А ее не понимаете?

— Да, временами теряюсь.

Мите подумалось, что такие самоуверенные люди, как Селянин, не часто признаются в том, что они чего-то не понимают. Непонятное кажется им бессмысленным.

— Опасаюсь, что Тэ А принадлежит к тому, впрочем нередкому в России, типу людей, которые живут по принципу: не надо мне твоего хорошего, хочу свое плохое. Я не робкого десятка и не боюсь наживать врагов, но когда человек — сам себе враг, он становится опасен.

— Что это значит «себе враг»?

— А это значит, что, если ей взбредет в голову какая-нибудь шальная идея, она не пощадит не только вас, но и себя. На человека, который блюдет свои интересы, вы всегда найдете управу, но когда человек одержим — все средства бессильны…

Митя слушал и не верил ушам. Конечно, он знал вспыльчивый и насмешливый характер Тамары, знал ее резкость и упрямство. И все-таки они с Селяниным говорили о двух разных женщинах. Очень возможно, что в Тамаре было все то, о чем говорил Селянин, но была ведь еще простота, была нежность, была способность мгновенного понимания. Требовательность? Тамара никогда ничего не требовала… Раздумывать над всем этим было некогда, но уже рождалась, обгоняя мысль, веселая догадка, что Селянин не видел и не знает той Тамары, которая была открыта ему, Мите, и, значит, товарищ военинженер при всем своем опыте и апломбе не так уж безошибочно разбирается в людях, есть люди, перед которыми он попросту пасует. Митя ловил каждое слово, а при этом довольно удачно изображал вежливое удивление.

— Если не секрет, почему вы поссорились с Тэ А? — неожиданно спросил Селянин.

— Мы не ссорились, — притворно зевая, сказал Митя. — Я ведь давно собирался с ней разойтись…

Это была правда, выглядевшая удивительно неправдоподобно. Поверил Селянин или нет — угадать было трудно, во всяком случае, он был заинтригован и смотрел вопросительно. Митя нарочно потянул паузу.

— Почему же? — спросил наконец Селянин. Он был немножко раздосадован, что юнец навязывает ему свой темп.

— Что? — в свою очередь, спросил Митя. Он отлично слышал вопрос и нарочно разыграл, будто отвлекся. — Почему разойтись? Не знаю, как вам объяснить… Война.

— Ах, война! — с ядовитой почтительностью отозвался Селянин. — И потому все силы должны быть целиком и безраздельно — ну и тому подобное?

— Нечто в этом роде. А что — смешно?

— Забавно. Теория вашего начальника?

— По-вашему, у меня не может быть собственной теории?

— Наоборот, я считаю вас способным на лучшее. Только такому надутому ханже, как ваш шеф, и могла прийти в голову такая постная чепуха.

— Послушайте, — сказал Митя, как мог внушительно. — Оставьте командира в покое. Я не хочу говорить о нем в таком тоне.

Селянин рассмеялся.

— Хорошо и благородно. Что же касается вашей теории — будем считать ее вашей собственной, — то разрешите мне остаться при своем мнении. Война естественно обостряет половое чувство. Солдат может поститься по необходимости. Но не по убеждению. И когда мне пытаются проповедовать весь этот вздор, я всегда думаю: либо проповедник не мужчина, либо поступает, как большинство проповедников.

— А именно?

— Проповедует одно, а живет по-другому. За примерами далеко ходить не надо… А впрочем, молчу, мы же условились…

Он приложил палец к губам, из глаз лучилось торжество. Насладившись замешательством собеседника, он вынул из брючного кармана плоский серебряный флакон, отвинтил пробку и вытряс на ладонь несколько капель.

— Хотите?

Растирая в ладонях пахнущие свежим сеном капли, Митя размышлял: неужели он намекает на Горбунова? Что он может знать? Спросить впрямую — значит сесть в калошу, я сам запретил ему говорить о Викторе Ивановиче. Он тут же отопрется, да еще поднимет меня на смех…

Постучали, и Митя вздрогнул. В этой комнате он всегда вздрагивал при любом стуке и презирал себя за это. Селянин не пошевелился, он только направил на дверь луч своего прожектора. Мите пришлось встать и открыть дверь Соколову. Бравый водитель был на этот раз не в полушубке, а в шинели со свежими нашивками на рукавах: как видно, столкновение с Горбуновым не отразилось на его служебных успехах. Сальный нос и стальные зубы блестели.

— Где вы пропадали? — спросил Селянин. Он прибавил к своему вопросу распространенное ругательство, причем Митю покоробила не столько суть, сколько форма — вялая и на «вы». Но Соколову манера его шефа, как видно, нравилась, он еще шире осклабился.

— Будет доложено, товарищ начальник, — сказал он, прищурясь, и тем самым впервые давая понять, что замечает присутствие лейтенанта Туровцева.

— Ну хорошо, идите. — Селянин встал. — Вот что, Дмитрий Дмитрич, — сказал он, когда за Соколовым закрылась дверь, — поедемте сейчас ко мне.

— К вам?

— Совершенно точно — ко мне. Мне обрыдла казарменная жизнь, и я оборудовал себе на зиму гарсоньерку, нечто вроде индивидуального убежища. К тому же здесь все ресурсы иссякли, а там, глядишь, что-нибудь и найдется. — Он внимательно посмотрел на Митю и засмеялся. — Мы с вами сейчас похожи на двух школьников, причем я — развращенный старшеклассник. Подите, детка, отпроситесь у мамы… Нет, кроме шуток, — видя, что Туровцев морщится, Селянин изменил тон, — даю вам слово, ровно в двадцать три ноль-ноль вы будете уже под одеялом. Соколов домчит вас домой за десять минут.

Митя почесал в затылке. Селянинское сравнение показалось ему довольно метким, он в самом деле чувствовал себя мальчиком, которого выманивает на улицу другой, про которого известно, что он добру не научит. Но именно этим и привлекательный. И точно так же, как тот мальчик, он боялся упрека в трусости и зависимости.

— Ладно, — сказал он, застегивая шинель. — Ждите меня за воротами.

Никакого подходящего предлога, чтоб просить увольнения, Митя придумать не смог и решил положиться на наитие. Пока он отсутствовал, ситуация в каминной изменилась: Иван Константинович ушел к себе, зато появился Зайцев. У огня остались только двое — Горбунов и Катерина Ивановна, теперь они сидели рядом.

На скрип двери обернулся только командир, Катя продолжала смотреть в огонь, и, стоя в дверях, Митя ясно видел розовое ухо и сверкающий, как тончайшая медная проволока, завиток волос.

— Виктор Иваныч, — тихонько окликнул Митя. На всякий случай, он решил не подходить вплотную.

— Да?

— Разрешите мне сходить в город…

— Да.

Разговор был окончен. Митя, не рассчитывавший получить «добро» с такой быстротой и легкостью, продолжал топтаться в дверях. Горбунов сказал улыбаясь, но уже с оттенком нетерпения:

— В двадцать три часа, надеюсь, мы увидимся.

Селянин ждал Митю, сидя в коляске мотоцикла.

— Долгонько, — сказал он. — Ну, а теперь живо — садитесь на багажник и хватайтесь за Соколова.

Митя замялся. Ему совсем не хотелось обниматься с Соколовым. Только боязнь показаться мелочным заставила его сесть. Соколов дал газ, и мотоцикл, треща и чихая, побежал вдоль реки. Несколько раз коляска наезжала на сугроб, и всех сильно встряхивало, затем колея стала шире, дорога ровней, и Митя, давно ни на чем не ездивший, обрадовался быстрому движению. Ветер приятно щекотал лицо, дышалось легко, Митя освободил одну руку и снял шапку. Он нарочно не заговаривал с Селяниным и только после того, как мотоцикл, миновав обшитого досками Всадника, взбежал на гулкий настил моста лейтенанта Шмидта, спросил, куда же его все-таки везут. Селянин сидел в коляске развалясь и в ответ только усмехнулся. Усмешку можно было трактовать двояко. Первый вариант был такой: «Доверьтесь мне и позвольте сделать вам сюрприз». Второй: «Привезут — увидишь». Второй вариант был вероятнее, и Митя надулся. Вынужденный держаться обеими руками за водителя, он почти не смотрел по сторонам. Улицы и набережные казались вымершими, дома стояли, как покинутые соты. Теперь они ехали правым берегом, еще более пустынным, чем левый, затем юркнули в длинную, засыпанную снегом улицу, состоявшую, как показалось Мите, из одних сплошных заборов. В заборах было много сквозных дыр от снарядов, справа их было больше, и Митя догадался, что Нева слева и что они едут параллельно реке, в сторону залива, отделенные от берега только неширокой полосой заводской территории. В конце улицы Соколов затормозил, гуднул и молча задрал ногу. Туровцеву надлежало догадаться, что он мешает водителю слезть с седла, Митя не догадался, и боколов, не оборачиваясь, сказал «разрешите» таким возмутительным тоном, что Митя с удовольствием трахнул бы его по затылку. Затем Соколов нырнул в узенькую дверцу, оказавшуюся «проходной», а Селянин сел за руль и осторожно въехал в раскрывшиеся перед ним ворота. Несколько зигзагов по заваленному железным ломом заводскому двору, и мотоцикл остановился перед длинным приземистым складским строением.