Две любви - Кроуфорд Фрэнсис Мэрион. Страница 21

Приключений с Жильбертом там не случалось, так как если большие дороги были переполнены разбойниками, то в переделах города, как ни был слаб авторитет сената и префекта, они не смели показываться шайками или по двое, по трое. Они остерегались вступать в схватку с Жильбертом и его слугами.

Тем менее у него было в Риме друзей. Сначала он намеревался представиться главному барону, назвавшись путешественником знатного происхождения, и воспользоваться преимуществами его дружбы и покровительства. В каждом другом европейском городе он поступил бы так, но он вскоре узнал, что Рим был очень отсталым в социальных отношениях рыцарства, и попасть под протекцию римского барона значило поступить к нему на службу, вместо того, чтобы пользоваться гостеприимством. Может быть Жильберт принял бы подобное положение из любви к приключениям, но он не мог решить выбор между полуевреем Пьерлеони и грубым Франжипани. Он не хотел отправиться к Кресчензи, руки которого были забрызганы кровью, Колонны же того времени устроились на высотах Тускулума, а друзья папы, Орсини, отступили далеко в Галеру на север от Рима, в болота, где кипела лихорадка.

Но здесь и там он знакомился с патерами и монахами; их учёные разговоры гармонировали с его думами и служили подспорьем его серьёзной мечте, в которой, может быть, из чистой праздности ему нравилось видеть себя мысленно в английском аббатстве. Таким образом он вёл жизнь, совершенно различную от существования тех, кто его окружал. Многие из жителей того квартала научились узнавать Жильберта с виду и называли его и слуг «англичанами». Так как большинство римлян было занято собственными делами, то Жильберту предоставили жить, как ему угодно. Если бы его кошелёк не истощился со временем, несмотря на то, что был хорошо наполнен, молодой человек мог бы провести остальную жизнь в гостинице «Льва», сладко мечтая и довольствуясь заурядным счастьем. Но ещё другие силы работали, руководя его жизнью, и он обманулся, считая любовь Элеоноры простым приключением без последствий, так же скоро забытым, как прошлогодний цветок.

Несколько раз зимой и следовавшей за ней весной брат Арнольд приходил повидать его в гостиницу. Он разговаривал с Жильбертом о предстоящих великих событиях, об освобождении человека через упадок государственной власти. Папы или императоры, короли или принцы должны исчезнуть и дать место всемирной республике. При этом жгучие глаза фанатика сверкали, его длинные руки делали какие-то быстрые дикие движения, тёмные, мягкие волосы вставали дыбом, словно поднимаемые случайным ветром, красноречие, полное энтузиазма, совершенно преобразовывало его существо. Когда он обращался к римлянам, проповедуя таким голосом и с таким выражением, то они тотчас же поднимались с волнением, как море во время бури, и он мог по своему произволу пользоваться, сколько хотел, их жестокостью я гневом с целью истребления и террора.

Но в венах Жильберта не было и капли южной крови и ничего такого, что могло отозваться на красноречие страстного итальянца. Вместо того, чтобы воспламеняться, он рассуждал; вместо того, чтобы присоединиться к Арнольду в его попытке превратить весь мир в республику, он более и более убеждался в превосходстве всего оставленного им на севере. Жильберт воплощал в себе аристократический темперамент, который с тех пор, как герцог Вильгельм переправился через море, во всякое время проникал в массу англо-саксонских характеров. Он уравновешивал их грубую демократическую силу тонкостью более возвышенной физической организации и благородством более бескорыстной отваги. Сколько раз английская раса просыпалась к жизни и победе, когда её считали уже глубоко заражённой гангреной наживы денег. Следовательно, когда Арнольд говорил о законах и учреждениях, которые должны сделать из Рима владыку мира, Жильберт в ответ ссылался на людей достаточно сильных, чтобы захватить мир и сделаться его повелителями, заставляя его повиноваться тем законам, которые они считали необходимыми. Между ними была вековая разница, какая существует между теорией и практикой. Хотя в данный момент Арнольд-мечтатель был сторонником революции, а Жильберт, противник его мнения, проводил беспечно своё время в мечтах, однако дело было одинаково. Жильберт Вард, норманн, мужественно сильный, был ближе к человеку, сделавшему Рим императорским, чем красноречивый итальянец, строивший город своих мечтаний на идеях и теориях, выкованных страшными орудиями его ума и слова. Основа их различий заключалась в том, что норманн искал централизацию всего света в самом себе, а итальянец был готов пожертвовать собой для идеального мира.

— Поговаривают о втором крестовом походе, — сказал однажды Арнольд, встретив Жильберта в саду св. Петра.

Жильберт, прислонившись к одному из кипарисов, наблюдал мечтательными глазами за пылким монахом.

— Поговаривают о крестовом походе, — повторил Арнольд, останавливаясь перед Жильбертом. — Поговаривают о том, чтобы послать христиан сотнями тысяч умереть тысячей смертей под Божьим солнцем в Палестине. Зачем? Спасти людей? Чтобы возвысить расу и насадить добро, если только хорошее может расти? Нет, они отправляются на войну не ради этих великих вопросов. Знак, носимый ими на груди, — крест, слово на их губах — имя Христа, а сокровенная мысль их сердца — та, которую имеет вся ваша жестокая нация… отнять у других и прибавить к тому, чем обладают, взять землю, богатство, человечество, жизнь — все, что возможно отнять у человека и что оставляет ему право умереть нагим.

Жильберт не улыбнулся, так как мысленно спросил себя, нет ли в словах монаха некоторой истины?

— Не говорите ли вы это потому, что норманны владеют частью вашей Италии? — спросил он суровым тоном. — Хорошо или дурно поступают они здесь?

— Дурно! — ответил Арнольд, устремив свои строгие глаза на Жильберта. — Но дело идёт не об этом; некоторые из них мне даже помогали; есть дурные и хорошие люди среди норманцев так же, как и среди сарацин.

— Благодарю вас, — поблагодарил его Жильберт, невольно улыбаясь.

— Бесы также верят и трясутся, — возразил Арнольд угрюмым тоном. — Взятие юга служит доказательством. Только не это моё намерение. Люди берут крест и отдают жизнь за имя, за традицию, за священные воспоминания святого места. Они не дадут одной недели своей жизни, ни капли крови для себе подобных или ради веры, которая единственная может спасти мир.

— Что это за вера? — спросил Жильберт.

— Вера, надежда, милосердие, — ответил Арнольд.

Его голова поникла с внезапным выражением безнадёжности; затем он направился медленным шагом к воротам.

Жильберт не изменил позиции и следовал за ним взглядом, несколько опечаленный. Совершённая простота этого человека, его стремления к самым возвышенным идеям, безупречная чистота его жизни — все возбуждало искренний восторг Жильберта. Однако для норманна Арнольд Бресчианский был только мечтателем, духовидцем и безумцем. Жильберт мог слушать его некоторое время, но потом страшная напряжённость мысли и слова брата-монаха его утомляли. В эту минуту он был почти доволен, что его собеседник так внезапно удалился. Но пока Жильберт за ним наблюдал, он увидел, как Арнольд остановился, как будто он что забыл; он обернулся, роясь в передней поле рясы.

— Я запамятовал сообщить вам, что меня сюда привело, — сказал монах, протягивая маленький свёрток пергамента, скрученного и связанного тонким ремешком и шёлковым шнурком пурпурового цвета, на котором висела свинцовая печать. — Вам есть письмо.

— Письмо!

И Жильберт выразил довольно естественное удивление. Он никогда в жизни не получал писем, и в то время лица обыкновенного положения посылали и получали поручения только на словах.

— Я отправился к вам на квартиру, — перебил монах, передавая пергамент Жильберту. — Думал, что, может быть, вас найду здесь, где мы с вами уже встречались.

— Благодарю вас, — сказал Жильберт, переворачивая свёрток в своих руках, как бы не зная, что с ним делать. — Как вы его получили?