Две любви - Кроуфорд Фрэнсис Мэрион. Страница 63

В течение этого времени королева не показывалась и оставалась безвыходно в своей каюте с придворной дамой Анной, не пожелавшей её покинуть. Элеонора была тоже печальна; она не хотела видеть короля и боялась находиться в присутствии Жильберта.

Тем более ей было горестно сделаться жертвой ради женщины, которую любил Жильберт, так как её жертва была тщетной, и ей не поверили.

Что касается короля, то он целыми днями просиживал на палубе под шатром, перебирая чётки и со рвением читая молитвы, чтобы присутствие Вельзевуловой жены не могло развлекать его мыслей, когда они достигнут Святой Земли.

Наконец они высадились в Птолемаиде, которую некоторые называют Аккрой, и отправились в утомительный путь к Иерусалиму. Молодой король Болдуин Иерусалимский встретил их с пышной процессией. Жильберт оставался позади, так как его сердце не было расположено к веселью и празднествам.

Элеонора сошла с корабля ещё красивее, чем прежде. Она выказывала царственное презрение к королю, который даже не осмелился воспользоваться правом, которое она сама ему дала, чтобы откровенно говорить с ней и упрекнуть её за поведение. Что касается Жильберта, то перед стенами и башнями Иерусалима он почувствовал, несмотря на своё меланхолическое настроение, надежду на мир и ожидание счастья, совершенно иного, какое он знал до тех пор. Ему казалось, что, если бы он был один в святом месте, он нашёл бы там покой души. Хотя он держался позади шествия, но многие из молодых рыцарей и оруженосцев хотели быть с ним, и он не мог вполне наслаждаться уединением.

Всей душой он отдался созерцанию самого святого места во всем свете. День уже клонился к вечеру, и город выделялся, как видение на бледном небе. Все существо Жильберта перенеслось в давно заученную молитву.

Он слышал сердцем, как это бывало во время детства в английском замке, пение ангелов-хранителей, молящихся вместе с ним. Он молился за торжество добра над злом, света над мраком, чистоты над нечестием, добрых над злыми, и его молитва неслась к небу. Он весь предался своей мечте и не слышал шума королевской процессии, громких разговоров и весёлого смеха.

Ему было безразлично, что молодой Болдуин, уже наполовину влюблённый, шёл рядом с королевой, нашёптывая ей нежные слова, или с детской плутовской шаловливостью прерывал литургию, монотонно произносимую королём поочерёдно с патером, стоявшим возле него. Также безразлична была для него болтовня рыцарей относительно помещений, которые им предстоит занимать, юных оруженосцев о молодых еврейках с чёрными волосами и конюхов относительно сирийского вина. Для него же только святой крест, единственный истинный и святой, поднимался в чистом сиянии.

Впрочем на сорок или пятьдесят человек, прибывших первыми в город, едва лишь трое были истинно верующими. Анна Аугская, Жильберт Вард и сам король. У последнего вера принимала свойственную ему одному материальную форму, и купля его спасения сделала из его души спиритуальную ростовщическую контору.

Анна Аугская была спокойна и молчалива, и когда с ней говорил молодой Болдуин, то она едва его слышала и отвечала несколькими неопределённо смутными словами. Она думала, что никогда не увидит Иерусалима, надеясь умереть во время пути от ран или болезни и таким образом найти в небе того, кого она потеряла, и окончить с ним начатое на земле паломничество. Она была равнодушна, и достигнув Иерусалима живой, она ни радовалась, ни жаловалась, зная хорошо, что ей придётся ещё много страдать.

В тот же вечер было устроено празднество во дворце Болдуина, но Анна не была там. Когда король Франции велел позвать проводника Аквитании, то его не оказалось ни в зале, ни в городе. Сама королева вскоре встала из-за стола, оставив обоих королей одних.

Жильберт пошёл к Гробу Господню в сопровождении Дунстана, который нёс его щит, и проводника. Он вошёл в большую церковь, выстроенную крестоносцами с целью огородить святую землю. Тут и там мелькали огоньки, пронизывая темноту, но не рассеивая её.

Прежде всего рыцарь направился к камню, на котором Никодим и Иосиф Аримафейский обмывали тело Христа для погребения. Преклонив колено, он положил перед собой щит и меч и молился, чтобы они служили ему для славы Бога. Затем проводник повёл его на Голгофу; и здесь он положил перед собой свои доспехи, дрожа как будто в страхе. Когда он молился в том месте, где умер за людей Господь, капли пота струились по его лбу, и голос его дрожал, как у маленького ребёнка. Затем он встал на колени и прижался лбом к камням; потом бессознательным жестом он сложил крестом своё оружие и протянул его. Через некоторое время он встал и взял свой щит и меч; тогда проводник повёл его в темноте далее, на могилу Христа. Там Жильберт отпустил проводника и хотел приказать Дунстану тоже удалиться, но последний отказался.

— Я также сражался за святой крест, хотя я только мужик, — сказал он.

— Вы — не мужик, — ответил Жильберт серьёзным тоном. — Станьте на колени возле меня и бодрствуйте.

— Да, я хочу бодрствовать возле вас, — ответил Дунстан и, вынув свой меч, положил возле Жильберта.

Он встал на колени немного позади Жильберта, слева. Посредине над могильным камнем Христа висело более сорока зажжённых лампад. Вокруг камня находилась решётка из кованного железа, с дверками, замок которых был из чистого золота.

Жильберт поднял глаза и увидел по другую сторону решётки какую-то стоявшую на коленях фигуру. Он узнал в ней Анну Аугскую, она была одета во все чёрное и в таком же капюшоне, на половину надвинутом на лицо.

Она была бледна и крепко сжимала своими белыми руками железные полосы решётки; её печальные глаза смотрели пристально вверх, как бы вызывая божественное видение.

Жильберт обрадовался, увидев её там. Целых два часа они простояли на коленях, не утомляясь, никто не прерывал их молчания. Их сердца возвысились: свет для них не существовал. На минуту в церкви раздались лёгкие шаги и смолкли на некотором расстоянии от могилы. Никто из них не поднял головы, чтобы посмотреть, кто пришёл, и молчание восстановилось.

Элеонора пришла одна к Гробу Господню и смотрела издали, не желая приблизиться к молящимся. Пока она смотрела на них, перед ней восстали все её многочисленные и важные ошибки; её добрые дела исчезли во тьме её души. Она предалась отчаянью, боясь не получить прощения и зная, что никогда её гордость не может быть уничтожена в её сердце. Она взглянула на эту верующую женщину и этого чистого душой рыцаря и почувствовала, что её место не в святом месте, возле чистых сердец.

И Элеонора ушла совсем одна. Когда она отошла довольно далеко, то опустилась на колени около столба, подняла свой густой вуаль, сложила руки и стала молиться в надежде добиться прощения и мира.

Она принялась читать молитвы, какие только знала, смотря на место, где был похоронен Господь. Но в ней ничего не пробудилось, и сердце так и осталось закаменелым; она верила тому, что видела, но не находила в себе никакого луча веры в божественный другой мир.

Она встала так же без шума, как и опустилась на колени; прислонясь к столбу, долго смотрела на любимого человека, на щит с крестом Аквитании и на то место, которое она когда-то горячо целовала. Безмерно страдая, Элеонора приложила руку к сердцу. Она почувствовала горячее желание, чтобы Жильберт был счастлив и добился славы, хотя бы с ней случилось несчастье.

— Боже, — прошептала она. — Пусть погибну я, но сохрани Жильберта, каким он есть.

Возможно ли утверждать, что такие искренние молитвы не будут услышаны Богом, потому что их шептали губы грешницы? Если это так, тогда Бог не был бы милостивым, а Христос не умер бы ради человеческих прегрешений.

Дочь принцев, прежде чем сделаться женой двух королей и дать целую линию королей, умилилась в душе. Она спустила густой вуаль, чтобы не узнали её лица при свете, и печальная, одинокая возвратилась к себе по иерусалимским улицам.

В полночь к гробу Господнему приблизился священник, чтобы поправить лампады. Помолившись несколько минут, он ушёл, а трое молящихся даже не пошевелились. Но когда ночные сторожа прокричали зарю, и глухой звук их голосов был услышан в сумраке церкви, Жильберт встал, а также и Дунстан, и, взяв свои доспехи, они удалились. Анна Аугская осталась одна, по-прежнему сжимая своими белыми руками железную решётку; её чёрные, печальные глаза все ещё были обращены к небу.