Автономия и ригидная личность - Шапиро Дэвид. Страница 36

Более или менее определенная цель создания такого режима заключалась в том, чтобы сломить волю ребенка. Так, Шребер-старший пишет:

«Плач и нытье без причины не означают ничего, кроме каприза или плохого настроения или первого проявления упрямства; к ним следует относиться с пониманием, и тогда можно постоянно сохранять контроль над ребенком»^[112].

Нидерланд пишет, что юный Шребер «оказался в полной власти отца, добившегося от него полной покорности и пассивного подчинения, садизм которого еле скрывался под личиной медицинских, новаторских, религиозных и филантропических идей»^[113]. Действительно, можно спорить о степени принуждения, которая потребовалась, чтобы добиться от Шребера «полного подчинения и пассивной покорности». Суть заключается в том, что это принуждение не совершалось с целью создания пассивного, покорного, «слабого» человека; по крайней мере, Шребер-старший не хотел видеть таким своего сына. Наоборот, цель доктора Шребера, ломавшего волю своего сына, заключалась в ее «ре-формировании» с целью сформировать «сильную» личность, человека, обладающего самоконтролем и самодисциплиной.

Эта цель четко просматривалась, например, в обучении умению «себе отказывать», которое доктор Шребер рекомендовал в первый год жизни ребенка: когда няня ела и пила, ребенок должен был сидеть у нее на коленях; при этом ему нельзя было взять в рот ни крошки.

Более того, такие цели и установки — цели и установки фанатичного приверженца строгой дисциплины и морали — служили не только прикрытием или маскировкой садизма; садизм был одной из составляющих. Такая фанатичная приверженность морали всегда содержит (и зачастую не столь бессознательно) презрение и ненависть к слабости и мягкости и садистское стремление их наказать. Иначе говоря, идея таких дисциплинарных наказаний с целью создания сильной личности — в значительной мере результат тех же установок и такого же образа мышления, которые порождают приводимое в действие (driven) стремление к садистскому наказанию и «дисциплине» ради дисциплины. Садизм и страсть к нравоучениям, так сказать, взаимно продолжают друг друга и постоянно существуют вместе; один из этих компонентов в какой-то мере маскирует другой.

Во всяком случае, цели доктора Шребера были более сложными, и для их реализации требовались более систематические методы по сравнению с теми, которые требовались, например, чтобы ослабить подчинение ребенка прихоти и деспотической власти взрослого. Создавая специальный режим систематического принуждения, доктор Шребер ставил целью заставить подчиняться ребенка не только человеку, но и внутренней программе: правилам, принципам и т.п. — и привить уважение и к их авторитету, и к их автору. Его цель заключалась в том, что ребенок должен усвоить эти правила и считать их своими собственными, что они заменят ребенку его «постыдные» склонности и влечения при управлении поведением. Иначе говоря, цель этого принудительного режима заключалась в том, чтобы разрушить один вид автономии и вместо него привить другой, заставив ребенка принимать не только указания взрослого, но и его нормы и систему его восприятия, чтобы воспринимать их как свои собственные и полностью идентифицироваться с ними и с порождаемой ими точкой зрения. В результате внедрения авторитарной строгости и принудительного самоконтроля должна сформироваться не покорность, а новый тип воли. Цели и методы Шребера-старшего не слишком отличаются от целей и методов дисциплинарной системы морской пехоты США. В обоих случаях имеет место изначальное подчинение принудительной дисциплине через идентификацию с ней. Таким образом, то, что можно было бы назвать ощущением покорности, превращается в умение владеть собой и силу, прежде всего мужскую силу. В условиях такого принуждения, когда подавляется автономия и начинают стремительно возрастать чувства беспомощности и даже стыда, такая идентификация может оказаться единственным средством достичь самоуважения. В любом случае такая идентификация, которую никак нельзя называть только пассивной покорностью, по существу, является альтернативой пассивной покорности; и фактически одно из ее последствий — появление ненависти к слабости и покорности.

Несомненно, такая идентификация не может быть полной или совершенно стабильной; она обязательно будет ригидной. Наряду с ощущением силы и самоконтроля она содержит в себе, как и в случае ригидного чувства долга, субъективный аспект покорности и подчинения. И, как видно из случая Шребера, если такая ригидная идентификация поколеблется, может усилиться надежда на некую авторитетную фигуру наряду с искушением, может быть, включающим в себя сексуальный соблазн, отказаться от своей воли в пользу воли этой авторитетной фигуры. Но именно потому, что такое подчинение продолжает вызывать отвращение, оно порождает стремление не только к покорности, но и к защитной и проективной борьбе.

В заключение скажем следующее: ни наличие бессознательной гомосексуальности, ни отвращение к ней не могут объяснить природу паранойяльной патологии; верно прямо противоположное. Природа паранойяльной ригидности и проблемы автономии паранойяльной личности позволяют объяснить и особое стремление, и особое отвращение к «женской» сексуальной покорности; у мужчин это гомосексуальное влечение. Если мои рассуждения правильны, ни это стремление, ни отвращение к нему никогда не играют существенной роли, которую приписал им Фрейд, в развитии паранойи, даже у мужчин. Оказывается, что усиление гомосексуального влечения само по себе является особым проявлением нарушения стабильности при некоторых видах мужской ригидности, которое затем обостряется и часто становится ядром защитного проективного процесса. Именно так обычно развивается процесс мужской паранойи. Возможно и то, что на определенном уровне гомосексуальное влечение может стать одной из составляющих дестабилизации ригидной личности, предшествующей развитию паранойи у мужчин. Но нет никакой явной причины в логике развития паранойи, которая убедила бы нас, что все происходит только так. Фактически мы знаем, что, кроме усиления гомосексуального влечения, очень многие разные внешние и внутренние причины и обстоятельства могут привести к усилению (хотя бы временному) ощущения уязвимости, защитных реакций и проективных искажений у ригидной личности, которая всегда проявляет защитные реакции.

Действительно, если я прав, гомосексуальность не играет такой же роли в женской паранойе, как в мужской, и у женщин эта связь между гомосексуальностью и паранойей фактически не находит такого же общего проявления. Возможно, в состоянии паранойи у женщин с явными гомосексуальными склонностями отвергается не столько гомосексуальная — то есть маскулинная — склонность, сколько, опять же, стремление к «женской» покорности воли, которая ненавистна ригидной, высокомерной, «маскулинной» точке зрения. По-видимому, у некоторых паранойяльных женщин существуют гомосексуальные влечения или фантазии, в которых сексуальная покорность может играть какую-то роль в усилении чувства стыда и защитной реакции, а также в развитии проективных идей, — и эти переживания или фантазии сравнимы с гомосексуальными влечениями, которые встречаются у мужчин. Во всяком случае, объективная категория сексуального влечения, гомосексуальности/гетеросексуальности, маскулинности/женственности не однозначно и не исчерпывающе определяет субъективное ощущение и субъективную важность этого влечения. Например, как в только что рассмотренном случае Шребера, женское сексуальное влечение может вызывать отторжение, если оно ощущается как покорность, но быть вполне приемлемым, если считается моральным долгом.

ПРОБЛЕМА ПАРАНОЙЯЛЬНОЙ ШИЗОФРЕНИИ

Крайнее состояние паранойи обычно имеет характерные черты шизофрении, и любая теория паранойи должна уметь объяснять эту связь. Если паранойя действительно является патологией автономии, крайне ригидным состоянием, тогда необходимо понять, почему при достижении определенной степени расстройства такое состояние принимает характер шизофрении.