Мистер Ми - Круми Эндрю. Страница 27

Я отправился с ней в магазин выбирать материал для штор. Мы принесли домой «образцы» — лохматые лоскутки ткани — и пришпилили их к стене рядом с окном. Затем сели на стулья в столовой и принялись пялиться на шесть полосок материи, сравнивая их с обоями и пытаясь представить себе, как они будут выглядеть на окнах, увеличенные до размера полноценных штор. Люди часто так поступают, когда с ними случается нечто такое, что им трудно или неприятно обсуждать. Узнав окончательный приговор — что мы не сможем иметь детей, — мы сосредоточились на проблеме выбора штор, которая стала для нас своего рода навязчивой идеей. Мы решили было купить полосатые, но Эллен вдруг среди ночи сказала мне: «Знаешь, мне подумалось, что на большом куске полосы будут слишком бросаться в глаза». «Это верно», — согласился я, и потом мы молча лежали в темноте: очень трудно представить себе, как будут смотреться шторы, если видишь лишь маленький кусочек, словно смотришь через щель почтового ящика. Может быть, купить цветастые?

Дня на два мы твердо уверовали, что хотим шторы с веселенькими желто-голубыми цветочками: мы почти влюбились в этот рисунок. Потом у нас снова возникли сомнения, и мы принялись их обсуждать посреди ночи; и снова подвергли образец суровому испытанию: Эллен и я по очереди держали его в разных положениях то перед старыми шторами, то перед незанавешенным окном, то где-нибудь в другом месте комнаты. И хотя шторы никогда не окажутся посередине стены или поверх кресла, мы считали, что их влияние скажется на каждой цветовой гамме, каждой безделушке, каждой детали столовой, подобно тому, как каждый крошечный кусочек массы Земли неумолимо подвергается притяжению дальней звезды. Так что один из нас держал образец в разных положениях, сам стараясь оставаться незаметным, как одетый в черное кукловод на черном фоне, другой же сидел и внимательно наблюдал за его действиями, взвешивая достоинства материи на своих гипотетических умственных весах; таким образом, в течение часа или двух наша жизнь без детей представлялась наполненной, счастливой и полезной и не была омрачена никакими сомнениями.

Об этом феномене я и вспомнил, разговаривая с Дональдом Макинтайром. Стоя в магазине, и я, и Эллен отлично знали, какую ткань мы в конце концов выберем, но не позволяли себе признаться, что наше первое впечатление справедливо и что все дальнейшее — просто игра памяти.

— У вас есть дети? — спросил Дональд с жестокостью, которой сам не сознавал. Я хотел сказать: да, трое или даже четверо, — но я не умею лгать, у меня не хватает на это воображения. Некоторые даже носят с собой фотографии чужих детей или, извинившись, уходят, чтобы якобы позвонить детям. Я же никогда не осмеливался переступить черту и пуститься на такой бесстьщный обман. Я обычно обманывал только самого себя.

После недели мучительных сомнений мы с Эллен решили купить шторы с большими цветами — те самые, что выбрали с первой же минуты, и когда новые шторы были повешены, мы сидели почти рядом на стульях и смотрели на окно, словно там показывали заумный иностранный фильм, в смысл которого можно было проникнуть только путем длительного и трудного умственного напряжения. Моментами нас посещали сомнения, но мы убеждали друг друга, что поступили правильно, и, когда легли в постель, обнялись и молча уснули.

Прошло несколько недель, и я полностью перестал замечать эти шторы. Они превратились в неосознаваемый фон, каковым, собственно, и должны являться, и только процесс выбора и принятия решения на недолгое время придал им значение. Когда этот процесс завершился, мы были вольны про них забыть. Иногда за обедом я показывал вилкой на окно и говорил: «Помнишь, как долго мы их выбирали?» — и мы смеялись, удивляясь, почему нам понадобилось столько времени, чтобы принять столь очевидное решение. Мы ведь все время, с самого начала, в глубине души знали, что нам суждено купить именно эту ткань. Мы стремились создать иллюзию рационального выбора. Теперь же нам не было нужды смотреть на шторы: они перешли из проблематического царства Узнавания в спокойные владения Памяти.

Дональд рассказывал мне про свою замечательную книгу. Мы с ним вместе учились в университете, я через него познакомился с Эллен, но с тех пор мы почти не виделись. Только иногда встречались на конференциях — последняя, прикинули мы, состоялась лет пятнадцать назад. Я пересказывал ему статью, которая, как мне казалось, должна была его заинтересовать, но все это время мое внимание было приковано к морщинам у него на шее, сделавшимся особенно заметными, когда он повернулся посмотреть на висящие на стене часы. К этому времени я уже уверился, что он выглядел так всегда, даже в молодости. Точно так же легко переосмыслить историю — до того нам хочется наложить на предполагаемое прошлое свой позднейший опыт. И тогда Великая французская революция происходит в обществе, объединяющем нацистский режим репрессий с римским упадком нравов, и все это вместе каким-то образом инициируется «Общественным договором» Руссо. И так же бессмысленно моя одержимая влюбленность в девушку, которая по годам годится мне в дочери, каким-то образом объясняется тем, что у меня не может быть детей.

Потом Эллен выдумала себе новое развлечение — заново отделать свободную комнату. Мы всегда предполагали, что здесь будет детская; даже теперь она уверяла меня, что, может быть, так и случится, поскольку наша вера в медицину была безвозвратно утеряна после вынесенного этой неточной наукой окончательного приговора. В той комнате стены были оклеены обоями, доставшимися от пожилой женщины, продавшей нам дом; когда мы туда въехали, во всех комнатах были столь же отвратительные обои. В течение нескольких месяцев мы систематически переклеивали обои, но после каждой комнаты энергии оставалось все меньше. И мы решили не трогать свободную комнату, пока Эллен не забеременеет. Со временем мы привыкли к мерзким обоям, и я даже перестал понимать, что в них нас так возмущало. Теперь же Эллен предложила отремонтировать комнату, чтобы в ней помещать гостей. Если наши обстоятельства изменятся, мягко сказала она, все можно будет переделать.

Поскольку я жил в царстве Памяти, где все как бы вторично, я полностью утратил ощущение собственного дома в его истинном виде. Я так часто видел эту безобразную комнату, что больше не сознавал ее безобразия. По этой же причине я не осознал реальной природы предположительно «развеселого» десятилетия своей юности, так же как Лагарп неверно оценил свое собственное время. Я видел эти годы со слишком близкого расстояния, видел их слишком долго — и потому ничего не увидел. Историки все же способны понять прошлое — просто в силу его несходства с их собственной эпохой — лучше, чем те, что жили в эти годы; мы менее всего подготовлены понять время, в котором живем, так же как и личность, живущую в нашем теле. По отношению к самим себе мы напрочь лишены способности к узнаванию; разве что нам удается стать, хотя бы на время, персонажем, которого зовут «Я», но который не обязательно является мною.

Мы с Дональдом заговорили о Руссо. Я рассказал ему о статье, откопированной для меня Луизой; мне казалось, что эта статья может иметь отношение к его книге. Пожалуй, сейчас самое время объяснить то, что я собирался объяснить ранее, когда у меня кончилась бумага: каким образом мы с Луизой нашли способ продолжать наши встречи, хотя им, казалось, подошел конец. После последней лекции о Прусте Луиза пришла ко мне в кабинет одна в блузке с глубоким вырезом, который, как я уже, кажется, писал, намекал на сексуальные возможности.

В отсутствие двух остальных «дотошных девочек» наша встреча началась с неловкого молчания. Но постепенно Луиза сумела — так же медленно, как устрица, формирующая внутри себя жемчужину, — сформулировать вопрос о современнике Пруста Андре Жиде, вопрос, ставший предлогом для ее визита ко мне. Что я имел в виду, спросила она, когда сказал на лекции, что Андре Жид (который, будучи внутренним рецензентом в издательстве НРФ, забраковал рукопись Пруста) был, в сущности, тот же Сент-Бёв? Закончив фразу, она подняла на меня глаза, и между зубов у нее на секунду мелькнул кончик языка, напомнив мне бесстыдно раскрывшийся цветочный бутон. В эту ужасную минуту, как я отчетливо помнил, разговаривая с Макинтайром, у меня в голове была лишь одна мысль — как мне хочется засунуть в этот ротик свой пенис.