Тайна семи - Фэй Линдси. Страница 2

И в последний раз, когда это случилось, я решил все записать.

Итак, 14 февраля 1846 года, в шесть вечера, миссис Адамс стояла за прилавком цветочного магазина и срезала шипы со стеблей роз. С утра день Святого Валентина выдался холодным и ясным, но к вечеру весь Манхэттен продувался промозглым ветром, снежинки закружили в воздухе, добрались до Чемберс-стрит и вместе с морозом разукрасили витрину инеем. Магазин должен был закрыться еще час назад, но до сих пор в него валом валили мужчины в длиннополых пальто с разрезами сзади и набирали целые охапки цветов – знаков напоминания о лете. Хлопали шарфы, мелькали цепочки от часов, целые акры выращенных в теплицах цветов выносились за дверь на мороз и в снег.

Работая, миссис Адамс напевала под нос мелодию. Слишком старую, чтобы кто-то мог вспомнить, как когда-то называлась эта песенка, но с губ она слетала легко и естественно, как дыхание. Она уже радостно предвкушала ужин – сегодня повариха обещала запечь для семьи пару уток, и воображение подсказывало, как приятно пахнет сейчас в доме апельсиновой кожурой и сушеной мятой. Прямо в ноздрях уже защекотало от этого аппетитного запаха.

Часы тикали, проходили минуты за минутами, и вот она принялась заворачивать стебли букета в кроваво-красный шелк. И делала это так, словно проводила обряд заклинания. Пальцы двигались уверенно, шелковая ленточка заранее отмеренной длины была мягка и эластична, как кожа. Этот букет на сегодня последний. И она с особым тщанием завязала бантик. Изящное элегантное дополнение – последний штрих.

Владелец магазина мистер Тимпсон, бывший обитатель Манчестера, пожилой мужчина с добрыми глазами и серым цветом одрябшего лица – исключение составлял лишь нос в красных прожилках, – покосился на часы рядом с желтыми лилиями и удрученно зацокал языком. Он только что поблагодарил трио последних покупателей, модников в бордово-коричных пальто и брюках цвета слоновой кости, и вот, наконец, магазин под названием «Лучшие цветы у Тимпсона» опустел. Весь день он напоминал фондовую биржу.

– Я сам подмету, дорогая, – сказал он своей единственной помощнице миссис Адамс. – Через четверть часа на улице начнется сущий кошмар, а мне, чтобы поужинать, всего-то и надо, что подняться на второй этаж. Так что ступай-ка ты домой.

Миссис Адамс принялась было возражать, что не успела навести порядок, прибраться перед завтрашним днем. Да и снег ничуть не сильный, и дом ее совсем недалеко, всего-то и надо, что свернуть за угол от Чемберс-стрит, а дальше прямо по Уэст Бродвей. Но мистер Тимпсон продолжал стоять на своем, весело похлопывал в ладоши, даже несколько раз шикнул на нее. К тому же было уже довольно поздно – еще бы, самый хлопотный и прибыльный день в году, – и миссис Адамс действительно хотелось поскорей оказаться дома.

И она ушла.

Быстро проскользнула мимо витрин, даже не заметив, что там творится, как не замечают тиканья будильника в спальне, и поспешила к дому. Знакомый ритм, знакомый и привычный, как собственный пульс, маршрут. Универмаг мистера Фримена «Приятные пустячки: старое и новое». Дальше – «Мануфактура: иглы и рыболовные крючки». Затем отель под названием «Музей». Снег кружил над булыжной мостовой, словно его поддувало откуда-то снизу, и она плотней запахнула на себе меховое манто. Прошла мимо мужчины, толкающего перед собой тележку, нагруженную мешками из джута; он выкрикивал: «Песок! Кому белый песочек!» В ответ на этот призыв из лавки, где продавались ткани, вылетел какой-то мужчина и едва не врезался в Люси. Но она успела отскочить в сторону. Джентльмен с бакенбардами извинился, суя в ладонь торговца монеты, чтобы приобрести мешок песка, которым собирался посыпать тротуар перед входом в свою лавку, дабы покупатели, не дай бог, не поскользнулись.

А миссис Адамс продолжала идти дальше.

И вот, наконец, она отперла дверь узкого, как пенал, дома из красного кирпича, что на Уэст Бродвей. Зябко передернулась, снимая меховое манто. Дом встретил ее полной тишиной. Она бросила манто в прихожей на стул, обитый дамаском, и прошла в гостиную. В комнате ни души. Миссис Адамс подошла к камину, где дотлевали угли, растопырила пальцы веером, затем принялась стягивать перчатки. Потом вынула булавку и сняла шляпу. Глаза перебегали с одного предмета на другой – от высушенных цветов в рамочке на каминной доске к паре крохотных фарфоровых лошадок и единственной веточке омелы в вазе из стекла цвета аметиста. А потом крикнула домашним, что пришла.

Но никто не ответил.

Тогда она неспешно прошла в столовую. Ни малейшего звука, ни шепота, ни шороха, ничего. Она уже повернулась к лестнице, чтобы подняться наверх, и снова радостно возвестила о своем приходе.

Но снова ответом ей была тишина. Глубокая, как в могиле.

Пять минут спустя Люси вылетела из дома на Уэст Бродвей – края юбки зажаты в кулачках, рот искажен криком – и понеслась сквозь снежный буран к полицейскому участку в Гробницы [4].

С этого и началось наше знакомство. Я там работал.

В этот момент я сидел в каморке без окон, которую в прошлом месяце удалось переоборудовать и присоединить к своему кабинету; сидел со стаканом голландского джина в руке и кривой улыбкой на небритой физиономии и пил за здоровье моего друга инспектора полиции Джакоба Писта. Нам с ним только что удалось решить одну запутанную головоломку, и мы не считали нужным скрывать свою гордость. Он приподнял свою безобразно морщинистую лапу с зажатой в ней оловянной кружкой и хохотал просто как маньяк какой-то. И тут, споткнувшись на пороге, в полуоткрытую дверь ворвалась Люси Адамс.

Могу ли я описать ее должным образом, описать, как выглядела она до того, как я узнал ее тайны? Подозреваю, что нет. Если тайны – это истинные сокровища, и хранят их владельцы в самых темных уголках и глубоких сундуках, то я обследовал «шкатулку с драгоценностями» Люси Адамс с тщанием разбойника, грабящего на дороге карету. Страшно противно быть вором, когда твоей добычей становится чья-то личная жизнь. Я не такой человек. Мне омерзительно быть таким человеком. Люди, с виду самые воспитанные и приличные, выкладывают мне подробности своей личной жизни по доброй воле. Причем это было всегда, еще в ту пору, когда я работал барменом. Даже до того. Но я ненавижу выпытывать тайны без разрешения, без взмаха руки, знака, что я могу войти.

Так как она выглядела тогда, эта моя тайна, во время нашей первой встречи, прежде чем я смог проникнуть в самые ее глубины?

Для зимы Люси Адамс была одета как-то слишком легкомысленно, и это при том, что каждый предмет ее туалета возвещал о своем высочайшем качестве. Носок ботинка, высовывающийся из-под складок кобальтово-черного дневного бархатного платья, намок от снега. А стало быть, покидала она дом в спешке, даже не надев бот. Горностаевая горжетка цвета слоновой кости, накинутая на плечи, связана каким-то дико асимметричным красным бантом, с десяток других вещей на ней просто взывали о помощи. Зияют раструбы белых кожаных перчаток – забыла застегнуть на кнопки с жемчужинами. И еще она была без шляпки, даже без вуали, хотя бы ради приличия, уже не говоря о тепле. Просто волны, одна волна за другой шоколадно-каштановых волос, подобранных вверх и закрученных в невероятно тугие кудряшки – таких мне еще не доводилось видеть, – и на них медленно тают снежинки.

С ней случилось нечто ужасное. Не нужно было обладать наблюдательностью бармена, чтобы понять это. Глаза у Люси Адамс были цвета лишайника на каменной стене – на сером фоне проблескивали зеленоватые искорки. И еще они были так расширены, словно она свалилась в Гудзон с парома. Мистер Пист и я уставились на нее в полном шоке. Губы у нее были очень полные, приятно округленные, и чтобы что-то сказать, она силилась разлепить их с таким видом, точно это доставляло ей боль.

Словом, она была настоящая красавица. И эту часть истории невозможно не принимать в расчет. Увы, но она имеет большое значение. Миссис Адамс была самой красивой женщиной из всех, каких мне только доводилось видеть.