История казни - Мирнев Владимир. Страница 31

Мысли к ней приходили и таяли, как ночь; они были неверны и неустанно проносились в голове, сменяя одна другую. Торопилось время, и в спешке, в торопливости было много странного, неразгаданного. Под утро Дарья забылась коротким сном; привиделось раннее утро, солнце, большой двор, милый обнищавший дворянин Мылин и посреди двора — Кобыло, что-то весело говоривший Дарье. Слов она не разобрала, потому что услышала, как запел петух, и проснулась, приняв крик петуха за крик ребёнка.

Днём появился Иван Кобыло; с осторожным вниманием разглядывал сморщенное личико ребёнка, затем вперевалку, не сгоняя с лица едва-едва заметную ухмылочку, одёргивая на себе длинный латаный пиджак, подёргивая плечами и наклонившись вперёд, отчего немного даже ссутулился, молча вышел во двор, присел на завалинку и принялся помахивать хлыстом, дразня кобеля Полкана. В душе у него не таяла потаённая ухмылочка, которая, не выдавая его мыслей, как бы говорила о его отношении к происходящему. Он очень любил детишек, радовался и вновь появившемуся, но этот сосунок, по его представлению, появился на свет некстати и не вовремя. Он не признавался себе, что любит Дарью, что ему приятно было глядеть на неё часами: как она развешивает бельё во дворе, ходит с ведром к колодцу, стоит, глядит, — всё вызывало в нём приятное чувство полноты жизни, душа сладко ныла при встречах, полнилась тем светом, который можно было назвать счастьем.

Он даже забыл, что она была беременная, и появление ребёнка для него поначалу явилось неожиданностью. Не одинокое житьё-бытьё тяготило его, а некоторая пустота, заполнившая душу после появления у соседей этой девушки. Он приглядывался к ней, что-то находил в личике, носике родное, так и хотелось поцеловать и сказать: «Милая, так я же, смотри, полюблю тебя». И вот раздался крик ребёнка, в укор ему заявляя, что другая жизнь проходит сторонкой и не глядит на Ивана Кобыло.

Он вздохнул, не отмахиваясь от своих мыслей, встал и всё с той же загадочной улыбкой направился к себе. Томился Иван Кобыло ещё одним своим тайным желанием — ему хотелось вечной славы. Не той, что у Александра Македонского, Наполеона или Петра I, а другой, прописавшей бы его в число лиц вечных, проживающих жизнь недаром, как слава поэта или учёного. Возможно, по этой причине он вдруг стал писать басни, сказки, которые с лихостью и радостью сочинял ночами.

Не дойдя до дома, Иван Кобыло вернулся от плетня из прогнивших ивовых прутьев и спросил Дарью, разогревавшую на плите в старой побитой эмалью кастрюле помои для коровы:

— Как его назовёшь?

Она подняла на него глаза и ничего не ответила. Кобыло молча поглядел на младенца, который лежал в загодя взятой у Леоновых качалке, стянул губы в трубочку, как бы в ответ каким-то своим мыслям, и всё так же бочком, поднимая левую ногу выше обычного, поплёлся домой. Вычистив сарай от навоза, задав двум своим коровам сенца, накормив птицу и голубей, засел Кобыло за стол, разложил тетради и принялся писать о том, как у соседей появилась молодая красивая девка, а при ней был багаж, а багаж тот — ребёночек. К вечеру он явился снова к Дворянчиковым, когда Пётр Петрович, починив только что грабли и борону и предаваясь мечтам о лете, сидел на завалинке перед заходящим солнцем и слушал песню прилетевшего скворца.

— А назовите его Иваном, — сказал Кобыло мрачно и присел рядом, щурясь на солнце, обещавшее назавтра хорошую погоду. — Что ж, имя-то хорошее.

— Имя хорошее, — согласился Пётр Петрович и осторожно придвинулся к нему. — Только у дворян-то не шибко пользуется уважением.

— А она дворянка разве?

— А то.

После разговора Кобыло спешно направился домой, чтобы отразить в своём опусе потрясающую новость, — как приехала к соседу молодая прелестная дворяночка, а с нею ребёночек, которого звали все Иваном.

Надвигались, напоминая весенним своим дыханием, тёплые денёчки, а с ними и посевная. Пётр Дворянчиков с утра принимался за огород, выстраивая длинные ряды перекопанной черноземной земли, — от далёкого конца огорода, оцепленного провалившимся плетнём, до палисадничка, выходившего торцом на широкую улицу Кутузовки, уже зазеленевшую проклюнувшейся травой-муравой, поблескивающую на солнце островками гусей, уток, кудахтающих вовсю и безо всякого удержу кур. Дарья, часто пробегавшая к казённому колодцу за хрустальной, как говорили в селе, водицею, удивлялась обилию животин на улице. Ей всегда казалось, что, наезжая в Ахтырку с матерью, она чего-чего, а уж жизнь деревни знала хорошо, но никогда не видела на улице такого количества птиц, коз, овец, индюков и другой живности. С раннего утра с дальнего луга доносились голоса угнанного стада, лошадиное ржание, раздававшееся с полей, куда уже вышли на сев мужики, — всё это радовало сердце, ибо предвещало, судя по всему, отличный урожай. Шелковистое небо порхающим ситцем провисало над селом, лаская поднимающиеся кверху загорелые лица баб да детишек. Мелкие облачка медленно двигались невидимым своим шажком к горизонту с таким расчётом, чтобы к вечеру опуститься в нежные лучи солнца.

Дарья торопилась на этот раз за водой к колодцу, повязав белый платок, низко опустив его на лоб, как у всех деревенских баб, глядя под ноги. Душа трепетала от появившегося в груди ознобистого тоскливого ощущения возможных перемен. Своё желание она принимала подчас за течение времени, — что всегда, как правило, оказывалось ошибкой. Пронизывающий свет приносил вместе с ветром дыхание с полей, где уже появились пахари с лошадьми, плугами, боронами, с провизией и великим желанием не упустить время. Холщовые рубахи мужиков, вздувшиеся на ветру на спине пузырями, белели издали, рождая в весенней женской душе неизъяснимые смутные ощущения переменчивости счастья.

Перед взором девушки, мнящей себя уже взрослой женщиной и вспыхивающей под взглядами парней, то и дело проносившихся на гарцующих, разминающих свою плоть молодых жеребцах, раскинулось огромное село. Располагалось оно на ровном как стол пространстве, заросшем там и сям щетинками округлых берёзовых колков. Талая вода доносила ярый весенний запах, будоража чувства людей. В колках ещё стояла глубокая вода, покоясь на опустившемся льду, а на ветвях берёз, осин уже вовсю горланили грачи, поглядывающие острыми глазами за пахотными работами.

Дарья принесла воды, поставила на плиту ведро греться, а сама принялась за полы, подоткнув длинную расклешенную книзу юбку за пояс, оголив белые крепкие ноги. Настасья Ивановна копошилась возле ребёнка, забыв про все болезни. Она и впрямь с весною, с появившимися хлопотами после рождения младенца почувствовала, как уходит хворь, заставляя её принапрячь силы, словно бы истаявшие. Теперь с утра и до вечера старушка сидела с мальчиком, забавляя его.

Однажды утром, как только подсохло по просёлкам и появились первые цветы и виды на урожай можно было предсказать с точностью до пуда, раздался стук в окно. Дарья выглянула в окно: там стоял нищий в лохмотьях, прося милостыню.

— Кто там? — спросил Пётр Петрович.

— Да нищий, Пётр Петрович, — ответила Дарья и, прихватив с собой хлеба, отперла дверь и протянула с брезгливостью. Но нищий, взглянув на неё с неожиданным блеском в глазах, сказал:

— Есть разговор, хозяюшка, выди, поговоримо.

Дарья молча, ещё ничего не соображая, почувствовала, что неспроста появился с утра этот человек. Сердце у неё замерло; она прикрыла дверь и вышла в накинутой на плечи кацавейке.

— Что за дело, нищий?

— А дело то, — тебе привет передаёт Кондрат Похитайло, — он помолчал, ожидая реакции на свои слова, но, не дождавшись, продолжал, сдвинув надвинутую на самые глаза грязную, рваную, в репьях папаху. Она узнала молодое лицо, но не подала виду. Без всякого сомнения, это был тот, кто привёз её буранной ночью в дом к Дворянчиковым, прапорщик Карнаухов. Только что ему нужно? И к чему этот маскарад?

— Что за карнавал вы устроили? — усмехнулась холодно Дарья и повела глазами ко двору Ивана Кобыло. Так и есть, тот уже стоял во дворе и прислушивался к разговору.