Крест и полумесяц - Валтари Мика Тойми. Страница 28

Она заломила руки и разрыдалась.

— Ах, Микаэль, сколько раз я просила тебя не пить так много? Это тебе вредно. Как ты мог так напугать меня? Немедленно объясни мне, что с тобой — и что тебе сказал великий визирь?

Когда она прошептала эти слова, я внезапно опомнился и сбросил с себя то странное оцепенение, в котором находился.

Стены комнаты вновь оказались на своих местах, и стол не исчезал больше, когда я дотрагивался до него. Джулия опять стала женщиной из плоти и крови — и я понял, что женщина эта страшно на меня зла. Просто теперь я смотрел на нее, как на совершенно чужого человека, и видел ее лицо куда яснее, чем раньше. Заметил глубокие морщинки у глаз и злые складки в уголках губ. И уже не чувствовал прежнего желания утонуть в ее разноцветных глазах и найти там забвение и покой.

С болью я отвернулся от нее и сказал:

— Со мной все в порядке, Джулия. Просто у меня был очень трудный разговор с великим визирем, и я страшно устал. Но Ибрагим доверяет мне и, похоже, хочет переложить на меня часть прежних обязанностей господина Гритти. Он не делился со мной мыслями о войне, но не мешал мне рассуждать о мире. Ветер удачи вовсю раздувает мои паруса, и я не могу понять лишь одного: отчего же у меня сейчас так скверно на душе?

Едва я произнес эти слова, как тело мое вдруг сотрясла сильна дрожь, и я почувствовал, что тяжело болен.

Джулия сразу решила, что великий визирь отравил меня. Но вскоре первый испуг прошел, Джулия опомнилась, уложила меня в постель и напоила настойкой, чтобы я хорошенько пропотел.

Я подхватил столь обычную в Стамбуле лихорадку. Просто чудо, что я не подцепил этой хвори куда раньше: ее жертвами непременно становились все новые жители города на Босфоре. Она была не слишком опасной, но довольно мучительной, поскольку сопровождалась сильными головными болями.

Узнав о моем недуге, великий визирь прислал ко мне своего собственного лекаря и велел астрологам составить список блюд и снадобий, которые Джулия должна была мне давать. Кроме того Ибрагим несколько раз лично навестил меня, и по сералю начали стремительно распространяться слухи о тех милостях, которыми меня осыпает великий визирь.

А когда мне немного полегчало, Джулия стала относиться ко мне с такой нежностью и заботой, каких я не видел от нее никогда прежде.

Однажды жена моя взяла меня за руку и промолвила:

— Микаэль, у тебя ведь нет причин изгонять меня из своего сердца? Так скажи мне, почему теперь ты разговариваешь со мной уже не так откровенно, как раньше? Ты что, слышал обо мне что-то плохое? До тебя дошли какие-то мерзкие сплетни? Если так, то я могу тебе все объяснить. Ты же сам знаешь, какое змеиное гнездо этот сераль. Я стала близкой подругой султанши Хур- рем, и люди страшно завидуют мне, а потому меня ничуть не удивляет, что они готовы обвинять меня во всех смертных грехах. Но ты не должен думать обо мне плохо, дорогой Микаэль. Тебе же прекрасно известно, какой я искренний, открытый человек. Уж ты-то знаешь меня как облупленную!

Ее пустые подозрения расстроили меня, и я ласково проговорил:

— У меня нет ни малейших причин сердиться на тебя. А то, что я загрустил... Возможно, в этом виновата болезнь, и печаль моя скоро пройдет. Так прости же меня и не лишай той нежности, которой я наслаждался все эти дни.

Я был не вполне искренен с Джулией, ибо уже понял, что если я хочу сохранить верность великому визирю, то с женой своей мне надо держать ухо востро. И еще я не сомневался: она передаст султанше Хуррем все, что я расскажу ей в порыве откровенности. А потому мне придется тщательно взвешивать свои слова — и, думаю, что это будет мне только полезно. Я всегда был слишком прямым и честным, и теперь мне это пригодится, ибо Джулия и представить себе не сможет, что я пытаюсь что-то скрыть от нее.

6

Оправившись от болезни, я вспомнил совет великого визиря и стал приглашать в свой дом поэтов и красноречивых дервишей — оборванцев, которые не слишком заботились о хлебе насущном и хотели лишь одного: наслаждаться свободной жизнью и насмехаться в компании друзей надо всем на свете.

Хотя они и были мусульманами, но обожали вино, а потому с радостью принимали мои приглашения. И еще мне кажется, что они немного привязались ко мне, поскольку я в основном лишь молча слушал их стихи и веселую болтовню.

Когда я узнал этих людей поближе, меня стала поражать их смелость: в своих язвительных стихах они не боялись высмеивать бешеное честолюбие великого визиря, многозначительное молчание султана и те промахи, которые допускали другие сановники. Даже о заветах Пророка эти острословы сочиняли весьма двусмысленные строки.

Вершиной искусства мои гости считали персидскую поэзию, прекраснее которой, по их мнению, не было ничего на свете; многие из них старательно переводили великие творения персов на турецкий язык. Стихосложение было для моих новых друзей таким же серьезным и достойным восхищения делом, как завоевание чужих земель или путешествие в далекие, неведомые края. Ослепленные своей страстной любовью к певучим строкам, они утверждали, что имена поэтов будут вечно сиять на золотых скрижалях памяти людской и что человечество будет помнить эти имена даже тогда, когда забудет великих полководцев и самых мудрых толкователей Корана.

Я и правда не знаю, думал ли великий визирь Ибрагим обо мне самом или о султане, когда велел мне стать покровителем дервишей и поэтов. Но судьба одарила меня дружбой с этими удивительно свободными людьми в самый подходящий момент, ибо без них я, возможно, слишком упивался бы своим высоким положением, богатством и другими внешними проявлениями успеха. И мне было очень полезно послушать ехидные замечания острословов об усыпанных драгоценными камнями поясах, об огромных тюрбанах с роскошными султанами из перьев, и о седлах, украшенных серебром и бирюзой. Дивный цветок в саду или яркая рыбка, резвящаяся в прозрачной воде пруда, восхищали поэтов так, что у них захватывало дух, и приводили в не меньший восторг, чем алмаз величиной с орех. А когда я попытался объяснить, что алмаз ценится не только за красоту, поэт Баки, нередко забывавший и об омовении, и об намазе, прикрыл полой халата свои запыленные ноги и сказал:

— Человек не владеет ничем. Скорее, наоборот — вещи владеют человеком. Единственная настоящая ценность алмаза — это его красота, а красивые вещи могут превратить человека в своего раба с той же легкостью, что и вещи безобразные. А потому куда мудрее любить девушку, щеки которой подобны лепесткам тюльпана, — но восхищаться ею издали, ибо обладание такой пери^[28] может сделать мужчину ее рабом, а потеря свободы — это медленная смерть.

Джулия не могла понять, что приятного нахожу я в обществе этих людей со скверной репутацией. А я со временем так сблизился с несколькими острословами, что мог считать их своими друзьями. Жена же моя часто сутками не возвращалась из сераля, и я никогда не спрашивал се, что она там делает. Без се ведома я подготовил все к тому дню, когда султан и великий визирь, одевшись, как простые горожане, пожелают заглянуть ко мне, чтобы провести вечер в компании шутников и рифмоплетов, как это нередко бывало раньше в доме господина Гритти.

Шло время — и вот султан погрузился в меланхолию, которая порой накатывала на него.

Великий визирь сразу известил меня об этом, как мы и договорились. Поэтому я ничуть не удивился, когда поздним вечером услышал стук в дверь. Прикрывая лица полами халатов, в дом мой вошли двое мужчин; они были слегка навеселе и тут же принялись вдохновенно читать стихи встретившему их слуге.

Людей этих сопровождало, разумеется, несколько стражников, которые вместе с тремя немыми рабами остались во дворе. Я понял, что это — знак наивысшего доверия великого визиря, и проводил своих гостей в комнату, где они уселись в сторонке, чтобы насладиться нежными звуками персидской поэзии.

Все остальные сразу сообразили, что нас посетили отнюдь не простые смертные; однако весельчаки делали вид, что не узнают султана. По его просьбе они обращались к нему как к поэту Мухубу и настаивали, чтобы он прочел им свои стихи.