Философия в университете. Взгляд из Москвы и Шанхая - Коллектив авторов. Страница 19

Не секрет, что сам тезис о существовании логики в Древнем Китае является предметом дискуссий. Нередко аргументация в пользу этого тезиса сводится к отысканию конфуцианских и моистских канонических текстов, воспроизводящих легитимированные европейской логикой приемы рассуждений, такие как modus ponens, modus tollens, reductio ad absurdum, а также примеров соблюдения древнекитайскими мудрецами универсально верных законов логической формы^[59] – законов запрещения противоречия, исключенного третьего и тождества. Исследователям без особого труда удалось собрать целую коллекцию таких примеров. Некоторые из них почти анекдотичны. Так, в качестве примера modus ponens приводится история из Нового изложения рассказов, в свете ходящих Лю Ицина (Ши шо синь юй; Shi Shuo Xin Yu; 世說新語):

«Когда Ван Юнгу было семь лет, он гулял с группой детей, которые увидели на обочине грушевое дерево. На дереве было так много плодов, что его ветви ломились под их тяжестью. Все дети бросились вперед, чтобы сорвать фрукты. Один только Юнг не двигался. Кто-то спросил его, почему. Он ответил: “Если дерево, растущее на обочине, имеет много плодов, груши на нем горькие”. Когда сорвали груши, оказалось, что он был прав»^[60]. Другие примеры более убедительны и даже свидетельствуют о метауровневом характере древнекитайской логической рефлексии, как, скажем, пассажи их моистских текстов: «О (некоторой) вещи… необходимо (би), что она такова (ши) или не такова (фэй)», «Утверждать, что все сказанное противоречит самому себе (бэй), противоречит самому себе (бэй)»^[61]. В любом случае, однако, речь идет об экстраполяции на канонические китайские тексты европейских логических стандартов с целью обнаружения более или менее точных совпадений. Более продуктивной представляется иная исследовательская стратегия, ориентированная на поиск самобытных путей истолкования формальной правильности в Древнем Китае, которые позволили бы расширить установленные европейской традицией границы формальной logica docens. Интересные перспективы для реализации этой стратегии открывает конфуцианский принцип выправления имен (чжэн мин; zhèng míng; 正名), в самом названии которого заключена апелляция к правильности.

Действительно, стандартная методика экстраполяции позволяет увидеть в чжэн мин в лучшем случае свидетельство соблюдения древнекитайскими мудрецами закона тождества. Известен канонический ответ Конфуция на вопрос правителя царства Ци об управлении государством: «Государь должен быть государем, сановник – сановником, отец – отцом, сын – сыном»^[62]. Трактовка этого ответа как частного случая закона тождества не просто тривиальна, но глубоко ошибочна. Выправление имен имеет отношение к правильности, но не в статическом смысле корректности, а в динамическом смысле коррекции. Подчеркивая конструктивный и конститутивный характер чжэн мин, Андрей Крушинский отмечает, что «в учении о “выправлении имен” имеется в виду вовсе не тривиальное соответствие обозначающего знака обозначаемому им объекту или положению вещей в духе теории отражения, а нечто совершенно противоположное – требование приведения к исполнению и осуществлению того предписания, которое зачастую закодировано самим графическим устройством терма и направлено на реализацию смысла, подразумеваемого этим термом. Вектор направлен не от сущности, обозначаемой термом, к его значению, а ровно наоборот – от его значения к возникающей благодаря этому значению сущности. Цель таким образом понимаемого „именования“ не в пассивной регистрации уже каким-то образом существующего (до и независимо от всякого именования) бытия, а в создании бытия»^[63].

Включение конститутивных правил в границы logica docens предполагает переход от субстанциональной к динамической модели формальности, восходящей к схоластической концепции логики как формального искусства. Динамическая формальность характеризует способ следования конститутивному правилу^[64]. Признание конститутивной формальности логики является ведущей идеей проекта философской грамматики Людвига Витгенштейна, исходившего из грамматической трактовки конститутивных правил. «Грамматические конвенции, – подчеркивает он в “Философских заметках”, – не могут быть обоснованы описанием того, что репрезентировано. Любое такое описание уже предполагает грамматические правила»^[65]. Если в субстанциальной модели формальный объект задается как структура, то конститутивную формальность можно определить, пользуясь собственным выражением Л. Витгенштейна, как возможность структуры.

Чжэн мин заключает в себе грамматику социальности, специфицируя условия возможности социальных взаимодействий путем демаркации правильного и неправильного поведения, подобно тому, как правила шахматной игры делают возможной шахматную игру среди множества других игр. Иначе говоря, выправление имен конституирует институт правильного поведения. «Институт, – по определению Джона Серля, – представляет собой систему конститутивных правил вида: “X считается Y в контексте C”»^[66]. Витгенштейновская возможность структуры предстает, таким образом, как возможность правильного поведения в заданной ситуации. Сопоставим каждому имени (мин, míng; 名) n структуру ⟨s; r₁; r₂⟩, где s – ситуация, а r₁ и r₂ – действия, одно из которых является ответной реакцией на другое^[67]. Имена, понятые как структуры, а не как конвенционально закрепленные за произвольными объектами вербальные ярлыки, представляют собой институциональные факты, образующие материю, строительные блоки социальной реальности. Будучи собранием конститутивных правил, легитимирующих определенную корреляцию между возможными типами поведения в различных ситуациях, чжэн мин придает форму социальной материи. Регулятивная функция чжэн мин реализуется путем исключения из имени неподобающего этому имени поведения^[68]. Например, если министр в определенной ситуации s вступил в конфронтацию со своим ваном (Царем) и на его действие r₁ (скажем, отставку) ответил действием r₂ (убийством), это интерпретируется как ситуационно неправильное употребление имени Ван (I; wáng), иначе говоря: (r₁;r₂) wáng_s. Как замечает, например, Мэн-цзы, он никогда не слышал о ване, убитом своим подданным, но слышал о некоем погибшем Чжоу-сине^[69].

Если формальность конститутивных правил не вызывает сомнения, то основания включения в сферу формального регулятивных правил не столь очевидны. Вместе с тем, по мнению Яаакко Хинтикки, именно пренебрежение регулятивными (в его терминологии – стратегическими) правилами является главной причиной кризиса формальной логики как академической дисциплины. В полном соответствии с классическим пониманием задачи образования как воспитания достойного человека, умеющего говорить (vir bonus discendi peritus), он видит цель логики в изучении различных форм превосходности. «В определенной исторической перспективе, которую можно считать лишь слегка упрощенной, – полагает Я. Хинтикка, – логику как университетскую дисциплину постигла та же судьба, что и этику. Этика возникла в Древней Греции, а говоря более общо, в классической античности как изучение различных форм превосходности (excellence). Эти типы превосходности были не только моральны в нашем смысле, но и включали различные формы общественного, военного и умственного превосходства (superiority)»^[70]. Логика, замкнувшаяся на конститутивных (определяющих или разрешительных в терминологии Хинтикки) правилах, каковыми являются правила формального вывода, позволяет сохранить «логическую добродетель», научить осторожности, но не превосходности в рассуждении. Если задача университетского курса логики состоит в том, чтобы привить студентам навыки не столько рефлексивной осторожности, сколько эффективного рассуждения, то logica docens должна переориентироваться с классификации логических ошибок подобной «классификации грехов в старых учебниках по нравственному богословию, предназначавшихся для приходских священников, которым следовало быть готовыми к исповедям о всякого рода обычных и необычных прегрешениях»^[71], на поиск вывода. Будучи регулятивами в глобальном контексте построения формального вывода, правила поиска вывода конститутивны в отношении его превосходности. При этом эффективность той или иной стратегии определяется, прежде всего, удачным или неудачным выбором индивидов для подстановки. «Способность предвидеть конфигурации, проистекающие из различных возможных инстанциаций, – замечает Я. Хинтикка, – составляет, очевидно, тайну хорошей стратегии в играх построения доказательств, не содержащих сечений, – так же, как способность предвидеть результат предстоящих ходов при игре в шахматы составляет суть стратегического искусства гроссмейстеров»^[72].