Взрослые люди - Ауберт Марие. Страница 3

Стейн с мамой уже пять лет. Всякий раз, когда они собираются приехать куда-нибудь вместе, мне хочется, чтобы он остался дома, и мы смогли бы побыть с мамой вдвоем. У него нет детей, и вроде бы он никогда не хотел ими обзавестись. Иногда создается ощущение, что он не понимает, насколько мы с Мартой взрослые, и разговаривает с нами как с подростками. Мама утверждает, что они со Стейном late bloomers [2]. Нас с Мартой передергивает, когда мы слышим это выражение. Да и неправда, мама вышла замуж за папу в двадцать лет, и вот как все вышло. Мне постоянно хочется спросить у нее, хотела бы она закончить так, как я; закончить, думаю я, нельзя считать, что все закончилось, как будто все позади, надо постоянно говорить себе, что все лучшее еще впереди, но иногда мне кажется, что мама, Стейн, Марта и Кристоффер именно так и считают. Они ничего не знают, думаю я, у меня есть план, у меня есть тайна. По-моему, надо рассказать обо всем Марте прямо сейчас, а не дожидаться вечера, я просто сообщу, что собираюсь заморозить свои яйцеклетки в Швеции, а она вытаращит глаза и скажет: «Вау».

— Слушай, — произносит Марта. — Хочешь узнать великую новость?

В выражении ее лица появилось что-то новое, что-то серьезное прячется за улыбкой и немного подрагивает. Я смотрю на нее пару секунд, сначала ничего не понимаю, но потом до меня доходит.

— Да ты что?! — говорю я.

— Да, — отвечает Марта, она улыбается, ее глаза широко раскрываются и увлажняются.

— Вау! — произношу я и присаживаюсь на кровать рядом с ней. — Да ты что?!

Я пытаюсь вспомнить все, что наговорила здесь, пока она сидела и выбирала момент для своей новости, все произнесенные мною глупости, болтовню о пьянке, Стейне и маме. Я спешу обнять сестру, она слегка всхлипывает, как будто глубоко внутри нее раздается гудок.

— Пятнадцать недель, — говорит Марта, хотя я и не спрашивала. Она выпрямляется и вытирает глаза. — Я не хотела ничего сообщать, пока мы не узнали наверняка.

— Черт! — отвечаю я.

Не знаю, что сказать. Я привыкла утешать ее, обнимать, гладить по спине и уверять, что все будет хорошо, вытаскивать время от времени в бар и поить вином, чтобы она переключилась на другие мысли, надо наслаждаться тем, что тебе позволено пить вино, Марта, а мама и Кристоффер считают, что мне прекрасно удается возвращать Марте хорошее настроение и заботиться о ней. Но это другое дело.

— Все еще может пойти не так, — говорю я.

Марта смотрит на меня и удивленно фыркает.

— Пятнадцать недель — небольшой срок, — продолжаю я, — если подумать.

— Да, но теперь мы как минимум можем немного расслабиться, — говорит она резким голосом.

— Я сказала об этом, чтобы ты потом не расстраивалась, — отвечаю я.

— Но я это знаю.

— Боже мой, какая радость! — Я выдаю свою самую широкую улыбку и на всякий случай еще раз сжимаю сестру в объятиях. — Все-таки получилось.

— Да, представляешь, — отвечает Марта со смехом, ей хочется радоваться, а не ссориться. — Мы собирались еще раз попробовать искусственное оплодотворение, и вдруг ба-бах.

— Ба-бах, — повторяю я. — Значит, старинным способом?

— Ага, — отвечает Марта. — Вперед по старинке. — Она сжимает кулак в победном жесте.

Я смеюсь.

— Боже мой, — говорю я.

— Тебе понравилось, что мы перекрасили дом в белый цвет? — спрашивает Марта, выходя из комнаты. — Мне кажется, он гораздо лучше желтого. Больше подходит для южного побережья.

Я делаю вид, что не слышу ее слов, и закрываю за ней дверь.

Я СНИМАЮ МОКРУЮ футболку, опускаюсь спиной на застланную кровать, смотрю в потолок и слышу звуки с улицы, доносящиеся через открытое окно, далекие крики чаек и голос Олеи, которая зовет Кристоффера, чтобы он посмотрел на нее, она зовет его до тех пор, пока не начинает злиться: папа-а-а-а! — а он отвечает: я смотрю на тебя, но его тон выдает, что смотрит он вовсе не на нее, а в свой телефон. Я слышу звук катера, быстро бегущего по морю, небо затянуло, лежать в одном лифчике холодно. Я не плачу. Здесь всегда немного пахнет затхлостью, а от мягкого постельного белья исходит запах веревки, на которой оно сушилось, старый матрас набит поролоном, но так все и должно быть, я спала на этой кровати каждое лето с самого детства. И вот я здесь. С Мартой. С ее мужем, их ребенком в ее животе и с Олеей.

Я не верила в это, по-настоящему не верила. Все мои подруги меня опередили, а теперь и Марта, и где-то в глубине души я считала, что такого не произойдет, что ничего не изменится, и Марта всегда будет человеком, которого мне надо утешать, она меня не обгонит.

Она не может меня обогнать.

Я обхватываю себя руками. Кожа кажется тонкой и сухой, тело — ничтожным, никто от меня больше ничего не хочет, как будто я вообще перестала существовать. Я никогда никого не привозила на дачу, ни одни мои отношения не просуществовали настолько долго. Марта постоянно приезжала сюда с парнями с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать, и ей всегда доставалась вторая по величине спальня, а ее парни всегда казались вялыми и беспомощными, и мы с мамой за спиной у Марты всегда закатывали глаза, глядя на них. Потом Марта, наконец, сошлась с Кристоффером и получила в довесок Олею. А я, у меня-то что есть?

Ко мне давно никто не прикасался, абсолютно никто. Я пытаюсь вообразить, каково это: руки, кожа, дыхание на шее; я помню, как это, когда кто-то обнимает тебя сзади и дышит в шею, — это жизнь, это очень по-настоящему. Когда кто-то стоит вплотную ко мне и дышит в шейную ямку, проводит рукой от талии к груди. Не хочу об этом думать. Нет смысла. Я поднимаюсь, надеваю чистый свитер. Я сижу на узкой кровати в маленькой комнате, я никогда не выберусь отсюда. Все будет хорошо, говорю я себе, все будет хорошо, я заморожу яйцеклетки в Швеции, я стану чем-то другим, что-то другое существует, лучшее впереди, я не из тех, кто опускает руки. Я стою перед зеркалом и вижу, что мне удалось удержать вес, завтра отправлюсь на пробежку или покатаюсь на катере, а может, и то и другое. Марта просовывает голову в дверь и интересуется, не хочу ли я искупаться, она не постучала, и я вздрогнула и прикрылась, хотя была одета, как будто ее слова что-то оживили во мне. Она не извиняется, словно привыкла к тому, что это ее дача. На самом деле нам предстоит владеть ею на равных, хотя они с Кристоффером приезжают сюда чаще. Это они красят, косят траву в саду, ездят в приморский городок за свежими креветками, которых едят по вечерам на улице, и выпалывают сорняки вдоль дорожки, ведущей к пристани, ну то есть, я думаю, этим занимается Кристоффер, Марта может поработать полчаса, потом она устает и заявляет, что ей надо полежать. Но в любом случае она здесь ведет себя по-взрослому, спокойно моет тарелки, как будто они ее собственность, покупает подушки, которые, как ей кажется, должны иметься на даче, а у меня ничего толком не выходит. Пару раз я собиралась побыть здесь в одиночестве, покрасить террасу морилкой, выполоть траву, как они, почувствовать себя хозяйкой, и я решила приехать сюда на пару дней, когда здесь не будет ни Марты с Кристоффером, ни мамы со Стейном. Но с этим оказалось связано множество неудобств. Мне пришлось арендовать машину, а я уже почти забыла, как водить, да и странно за целый день не увидеть ни одного человека, к тому же катером я пользуюсь так редко, что заправлять его бензином и убирать откидной верх — это целая история, уж не говоря о том, что его надо привязывать странным двойным узлом, потому что я не умею вязать другие, и потом еще выслушивать мамины претензии. Все закончилось тем, что я с утра стала читать старые комиксы о Дональде и Астериксе и пить пиво, а не красить стену, я чувствовала себя одиноко и испытывала беспокойство, вечером пришлось принять имован, потому что я боюсь темноты, а утром больше всего хотелось вернуться в город, мне казалось, я пытаюсь что-то сделать, но у меня ничего не получается.