Витязь в кошачьей шкуре (СИ) - Ракитина Ника Дмитриевна. Страница 2

Василий разглядел, когда девушка повернулась к нему:

— Потерпи, миленькай. Скоро приедем.

Баюн аж прослезился от ее доброты. И слизнул слезинку с усов, пока барышня не заметила.

— Меня Луша звать. А ты?..

— Уаррр, — Василий аж извернулся в попытке назвать свое имя. Но ничего не получилось.

Мотоцикл затарахтел. Из выхлопной трубы выбился дымок, пахнущий фиалками — нет, вот же прицепились!

И тут бабка в черном, выставив перед собой метлу, кинулась под колеса. Луша резко затормозила.

Мигом сбежались зеваки. А верней сказать, никуда и не разбегались, а встали еще плотнее.

— Ой убилася-а!!! — запричитала толстая баба в светлом платке, подвязанном под горло. Из корзины, что она держала на локте, высовывался гусь и яростно гоготал.

Василий сжался на сиденье, он понимал, что это все спланированная акция. Он зажмурился и решил продать жизнь подороже.

— Полиция!!!

— Я полиция, — Луша решительно слезла с мотоцикла. На солнце блеснули кокарда и герб с номером на груди. — Сейчас разберемся.

Она наклонилась над упавшей бабкой.

— Ой убилася! Ой сломала ноженьку! Ой-ей-ей… — запричитала бабка как можно жалостливее, зыркая на толпу и пуская слезу. Точь-в-точь, как киношный беспризорник или гопник, пойманный на горячем.

— Где болит? — Луша решительно откинула бабкин подол и взялась за ногу. Василию на миг почудилось, что он видит не голень в черном спущенном нитяном чулке, а костяной протез. Баюн даже головой помотал, и перед глазами радостно заплясали черные мошки.

Он дернул ухом, выделив среди шумов знакомые шаги. Показалось, в толпе мелькнул чернавец-преследователь с подбитым глазом, но толпа была слишком густой, чтобы кто-то смог сквозь нее пробиться.

А Луша крепкими пальцами ощупала бабкину ногу:

— И не сломана. Даже не вывихнута.

— А тебе откудова знать⁈. — прошипела старуха.

— Мы курсы проходим специальные. Вы просто испугались, бабушка, давайте помогу вам подняться.

Нет, вот же наивная душа!

— А метла? Метла моя! Сломана метла!

— Ну давайте сходим я вам новую куплю.

— Ан такой не купишь! Я найду на тя управу, жалобу напишу!

Толпа оживилась:

— От бабка! Горазд врать! Цела твоя метла! И ты цела! — загомонили со всех сторон. Но старуха и не думала сдаваться. Костлявым пальцами, словно вороньей лапой, вцепилась в Лушино плечо, вставая.

— Котика верни… Хочешь яхонтов-изумрудов? А суженого-ряженого? А зазнобу с плаката сердечную, а?

— Не хочу.

Луша аккуратно, по-одному, расцепила бабкины пальцы:

— Так вот в чем дело… Вам баюн нужен? Не отдам! Не позволю вам дальше использовать невинного кота в преступных целях.

Синие глаза сошлись в поединке с белесыми.

— Ох зря ты, девица, мне поперек дороги встаешь, — прошамкала бабка, — мохнатую тварь защищаешь. Верни котика, и разойдемся миром.

— А я выпишу вам штраф за жестокое обращение с животными! — отрезала Луша звонким, готовым сорваться голосом.

И глянула на Василия. Чернавец, уже почти дотянувшийся до него корявыми руками, опять утонул в толпе.

— Ты еще пожалеешь!

— Не дождетесь!

Бабка, вскочив на метлу, по косой взлетела в воздух. Толпа заулюлюкала, засвистела вдогон.

— Расходитесь, граждане, — сказала Луша. Снова оседлала мотоцикл. И они поехали.

Мимо мелькали деревенские дома, колодцы с «журавлями», деревья и кланяющиеся мотоциклу прохожие в старинных нарядах. Можно было подумать, что здесь снимают историческое кино. Но Василий знал, что не снимают. Он уже хлебнул этого мира по маковку и отчаянно хотел домой.

Он нормально не ел три дня, нормально не спал и испытывал невероятные моральные и физические страдания. Неизвестная бабка, приманив его на сардельку, вынудила…

Нет, тут надо по порядку.

Василий всегда считал, что быть попаданцем — здорово. И котиком — тоже. Какими книжками он зачитывался!

А как попал — сразу же захотел обратно. Все казалось, что это такой яркий, с подробностями, жутко достоверный сон. И стоит пошире раскрыть глаза, как проснется. Ага, размечтался.

«Вы сами выбрали свою судьбу. Живите в проклятом мире, который для себя создали…» Ну или как-то так.

А когда живот свело от голода!

Попробовали бы авторы этих книжек съесть натуральную мышь. С шерстью, хвостом и прочей анатомией, которая к этой мыши прилагается. Собственно, кот-то был не против. А вот инстинкты человека заставили желудок вывернуться наизнанку. Выбрасывая все, что он съел.

Не получилось с кузнечиками, стрекозами и тем более мухами.

Хриплым дискантом Василий убаюкал несколько мелких птичек. Но и этих сырыми и с перьями — тоже не смог.

Тогда он поймал рыбу. Рыбы в ручье было, как в час пик пассажиров в автобусе. Караси, ротаны, подлещики толклись, налезали друг на друга, будто пузырьки в кипящем чайнике. И время от времени лениво выпрыгивали из воды за особенно жирным мотыльком.

Тут-то Василий и подцепил на когти здорового окуня. От окуня воняло болотом. А распотрошить его когтями и счистить чешую оказалось делом непосильным.

Пришлось переходить на подножный корм.

Василий с мучительным выражением на морде жрал сухую землянику.

И тогда появилась она.

Глава 2

Обычная старушка вышла на опушку леса. На ней было черное платье и грязная, в смоле, безрукавка на меху. Белый платок низко спускался на морщинистый лоб над пронзительными глазами. Еще один, коричневый с белыми полосами и бахромой, был навязан поверх белого. А шерстяной третий — по-деревенски под жилеткой на груди и талии: от ревматизма и радикулита. За согнутой бабкиной спиной мотылялась растрепанная корзина. Поверх нее была уложена вязанка хвороста.

Бабка шаркала, загребала обрезанными валенками траву, показывая полную свою ветхость. Неопрятно торчали локти из рукавов и мосластые колени из нитяных колгот.

Лицо бабки — земляного колера — напоминало печеную картофелину, и все взялось швами вокруг стиснутого рта.

Старуха опиралась на перевернутую метлу и шумно дышала.

Василий следил за незнакомкой из-за пышного коровяка, утыканного желтыми цветочками, прижав к траве башку и передние лапы и нервно дергая хвостом, и даже не догадывался, как торчит кверху из травы его приподнятый зад. А бабка прятала в морщинистых бледно-розовых веках злые глаза и неслышно смеялась.

Она остановилась у выбеленного временем, ошкуренного бревна, упирающегося сучьями в небо и землю, и сбросила со спины вязанку хвороста. Поставила рядом корзину и стала накрывать обед.

Бабка так тянула время, будто собиралась разложиться тут навсегда — в обоих смыслах. Стелила платочек, смахивала с него невидимые пылинки…

Красиво раскладывала на платочке снедь: яичко, сваренное вкрутую, кусочек ржаного хлебушка, перышки зеленого лука… А напоследок вытянула из корзины плотно завернутый в тряпицы котелок. Не спеша размотала. Сняла крышку — и над дорогой, обочиной и опушкой потек сытный мясной дух.

Василий подавился слюной и закашлялся. А бабка, проткнув прутиком, вытянула из котелка упитанную розовую сардельку и, презрев зеленый лучок и яички, смачно надкусила парой сохранившихся во рту желтых зубов.

А второй сарделькой — на веревочке — соблазнительно помахала в воздухе.

Василий метнулся к бабке, преодолев природную брезгливость. И взорав, впился в сардельку зубами, едва не откусив бабуле палец. Он выл, урчал, таскал сардельку по травяной обочине, прикусывая и чувствуя, как на нежный язык и истомившееся небо брызгает теплый мясной сок.

Василий забыл о бдительности, вкушая. Он вообще обо всем забыл.

И поплатился.

На него бухнулась та самая, растрепанная, но еще крепкая ивовая корзина, накрывая целиком. Бабка уселась сверху, отирая «трудовой» пот. Можно подумать, сильно намаялась, ловя бедного кота.