Ева и её братья - Барбаш Елена. Страница 2

Как случилось, что Масуд освободил Еву и Николая, так и осталось загадкой.

Ева спустила ноги с кровати, нащупала тапки и поплелась в ванную. Там она, будто давно не видела, уставилась на себя в зеркало. Оттуда на неё смотрела ведьма. Рыжая, зеленоглазая.

Ева была пугающе красива. И хотя назвали её Евой, по духу своему была она, конечно, Лилит. Какая-то особая гармония придавала её чертам абсолютную завершённость. Глаза втягивали в себя любого, кто случайно в них заглядывал. Кроме того, в них было что-то потустороннее – какое-то недоступное обычным людям знание. Собственно, совершенство её лица всегда уступало изумрудным омутам – они не отпускали, были ловушкой, ничей взгляд и не опускался ниже. Видимо, что-то такое почувствовал тогда полевой командир, и ему хватило осторожности не связываться с этой женщиной.

Ева с детства считала себя мутанткой. Удивительным гибридом двух разновидовых особей: рабоче-крестьянского папы от станка и парткома – и мамы, в чьих жилах смешалась кровь дворянская мелкопоместная и жидовская. Мамина мама – Евина бабушка Розалия – была еврейкой, русский купец и мелкий фабрикант выкрал её и увёз из Кишинёва в 1906 году. О бабушкиной семье больше ничего не было известно. Бабка – отрезанный ломоть. Чтобы выйти замуж за деда, который был её старше на 28 лет, она крестилась. И то ли семья от неё отказалась, то ли сама она не хотела вспоминать о родных, но только все расспросы пресекались на корню. У деда имелись молочный заводик и шестеро детей от первого брака. В новом браке Розалия родила Евину маму четвёртой, а всего у неё было шестеро детей. На круг детей от обоих браков у деда получилось двенадцать.

Заводик был справный, а при нём – трёхэтажный дом. После революции домик отошёл под школу, а заводик экспроприировали, но поскольку коммунисты ничего не понимали в процессе, то предложили деду директорство. Или расстрел. Бросить хозяйство, что налаживалось годами, было трудно, да, в общем, и пожить хотелось, так что дед согласился работать. Но кончил он, тем не менее, плохо, потому что в неудачный момент попытался объяснить партийному начальству, что масло получают из молока. За что был объявлен врагом народа и всё равно расстрелян перед самой войной.

До сих пор непонятно, как Евина бабка избежала репрессий, продралась сквозь войну и эвакуацию, сохранила дюжину детей – и своих, и от первого мужниного брака, – и даже умудрилась не все драгоценности продать.

Родственники говорили, что она в эвакуации жила у одной женщины, деревенской колдуньи, и та научила её кое-чему. Эти слухи аукнулись бабушке Розе (а заодно и Еве) совершенно неожиданным образом.

У бабкиных соседей пала скотина. Советская власть против частного скота успешно боролась, но так или иначе соседи держали и корову, и пару коз. Соседка убивалась два дня, а потом вспомнила, что накануне, когда гнала свою скотину с выпаса (незаконного, кстати), встретила Розу с внучкой, возвращавшихся с прогулки с мешком трав. Бабушка собирала и сушила травы, потом делала из них целебные настои и чаи. Но соседке показалось, что та неодобрительно посмотрела на неё и её животину. Ей даже послышалось, что Роза пробормотала что-то злобное – соседка никогда не продавала ей козье молоко для Евы. Она торговала молоком на рынке совсем по другим ценам.

Как уж связались в бедовой соседкиной голове эти два события, но только на третью ночь бабкин дом загорелся. Дело было летом, сухо, бабушка успела вытащить из дома сонную Еву с её любимым мишкой, с которым та спала, и увесистую металлическую шкатулку, больше похожую на сундучок, где лежало всякое разное: пожелтевшие фото, ветхая книга, украденная Розой, ещё когда она только собиралась бежать с Евиным дедом, старые письма, кольца. В этот сундучок баба Роза никому не разрешала заглядывать. Он хранил её тайны. Крыша рухнула и погребла под собой всю бабкину жизнь.

Ева страшно испугалась. У неё началась горячка. Очнулась она в больнице через три дня. Рядом сидела бабушка Роза. В Евиных воспоминаниях бабка навсегда осталась властной могучей женщиной, руки в кольцах, несокрушимой и величественной, удерживающей, как атлант, мир целостным и незыблемым.

А ещё пожар оставил по себе странные страшные сны. В этих снах тоже горели дома.

После пожара Евина мама взяла бабу Розу жить к себе. Но Роза не зажилась на новом месте. Вместе с её домом сгорело что-то в ней самой.

И первое Евино осознанное страдание связано с бабкиной смертью. Бабка умирала тяжело, и Еву отдали пожить в семью маминой подруги. Прошла неделя, а её всё не забирали. Потом приехала мама, взяла Еву в охапку и отвезла домой. Баба Роза ещё была жива. Она не могла умереть, не простившись с любимой внучкой. Когда Ева подошла к постели, бабка крепко взяла её за руку и произнесла: «Теперь ты…» И началась агония. Мать едва успела утащить Еву в другую комнату. На время похорон её опять переправили всё к той же маминой подруге. И только потом сказали, что бабушка умерла. Это было как предательство со стороны – Ева даже не понимала кого, ведь бабка – это навсегда, а мир рухнул.

Невозможно было жить дальше в этом жарком июньском дне. Во дворе детского сада не было ни души, и Ева влезла на лестницу, чтобы оттуда прыгнуть и улететь от несправедливости жизни и страшного одиночества. Она видела свою тень на земле и наметила точку, в которую врежется. И когда вечером того же дня заведующая детским садиком отчитывала воспитательницу за то, что пятилетний ребёнок упал с метровой высоты и разбил коленку, она даже и представить себе не могла, что это был не случайный полёт, а неудачная попытка ухода из жизни.

Итак, Евина жизнь началась. И проходила она в неравной и потому вечно неудачной борьбе с окружающей средой. Эта традиция неравной борьбы перешла к ней от бабки, минуя маму, которая всё несовершенство вокруг презирала до такой степени, что не удостаивала сопротивления. После работы она просто ложилась в кровать, закрывала глаза и ни с кем не разговаривала. Просыпалась только для того, чтобы послушать «Голос Америки». В реальности она отсутствовала, ситуацию, в которую вляпалась по жизни, разрешить не могла. Кошмар в лице коммуниста-мужа, детей-пионеров, советского производства не воспринимался ею как реальность.

Еву и сестру её Марию она кормила, одевала и растила молча. И имена им дала библейские, несмотря на советскую власть.

При этом была начальником выпускающей лаборатории на нефтезаводе. Без её подписи с завода ни одна цистерна не могла выйти. Уговорить мать подписать что-то, не отвечавшее её представлению о качественной продукции, было невозможно. Дверь в её кабинет всегда была открыта настежь, чтобы всем было ясно – здесь взятки не берут. Терпели мать по тем же причинам, что и деда до поры на молокозаводе: она была специалистом. Она запускала этот Рязанский нефтезавод. Но ей повезло больше: на дворе были шестидесятые, и расстрелять её было сложно, хотя многие были бы не против. Мрачная, молчаливая, вязкая воительница.

Когда Ева училась во втором классе, мать сшила ей красное платье вместо формы и отправила в нём в школу. Видно, что-то достало её на родном нефтеперегонном заводике или просто в жизни по самое не могу. А когда её вызвали в школу, она им сказала: «Денег нет. Какое есть платье, в таком и будет ходить». После этого смачного маминого плевка на советскую власть и школу Ева и ходила в красном, а потом в сером в горошек. И ей было приятно, потому что она всегда чувствовала своё внутреннее от однокашников отличие, а теперь отличалась ещё и внешне. Она была благодарна маме за то, что та позволила ей не быть как все. За то, что понимала её, когда в детском саду Ева отказывалась летом выходить гулять в одних трусах без майки. На школьном концерте не захотела играть на раздолбанном и расстроенном пианино. Был скандал. Когда за сорванный концерт вызвали маму, она сказала: «Дочка поступила правильно. Либо хорошо, либо никак». На собрания родительские не ходила. Не проверяла домашние задания. Сама собой подразумевалось Евина врождённая качественность. Они с сестрой просто обязаны быть умными, потому что они – её дети.