Из зарубежной пушкинианы - Фридкин Владимир Михайлович. Страница 6

— Это убеждение я вынес из чтения писем Трубецкого. Впрочем, это только мое предположение.

Мой гость уже давно стоял и держал в руках тот самый пакет, с которым пришел. В пакете он уносил мои подарки. Я подал ему плащ и задал последний вопрос:

— Ваши слова о семейном культе Пушкина напомнили мне Леони. Ведь она читала Пушкина по-русски. В свое время ее судьбой интересовался А. Ф. Онегин, который спрашивал о ней у вашего прадеда. А теперь я хочу спросить вас, не остались ли в семье ее фотографии, книги?

— Нет, ничего не осталось. — Глаза месье Клода снова приняли холодное, безразличное выражение. — Она сошла с ума и рано умерла.

Я проводил гостя до улицы и вернулся в комнату Маргариты. Она уже сидела в кресле у стола с неубранными чашками, смотрела на меня и смеялась:

— Кого здесь обманывают? Французы говорят «mentir à la journée»^[2]. Так вот, он даже врать не умеет. Впрочем, он держит тебя за наивного иностранца, не знающего ни местных нравов, ни обычаев, а может быть, и за этакого ученого-теоретика не от мира сего.

Ну конечно, Маргарита не спала и все слышала. Интересно, что она обо всем этом думает? Я не рассказывал Маргарите о том, что видел в Сульце, о письмах Полетики из архива месье Клода. И вообще, как говорится, она слабо разбиралась в материале. И именно поэтому ее мнение было интересно.

— А в чем ты видишь обман?

— Да во всем, решительно во всем. Ни одного слова правды! Ну кто же поверит тому, что Дантесы уничтожили свой семейный архив, что свояченица просто-напросто выбросила его на помойку. Да знаешь ли ты, как старые аристократические семьи во Франции дорожат семейными бумагами, иконографией, всеми ветвями своего генеалогического древа! Большинство из них разорено, и это единственное, что у них осталось. Они уже давно научились считать деньги, которых у них нет. Ты думаешь, твой барон Клод не знает, сколько американские коллекционеры заплатят ему за автограф Пушкина? Тем более он эльзасец, а эльзасцы невероятно скупы. Американцы охотятся за архивами, антиквариатом, во Франции они скупают целые замки, распиливают их на части и перевозят к себе за океан.

Маргарита была права. Я вспомнил о продаже Дантесами своих семейных фотографий по 60 франков за штуку, но промолчал.

— И потом, ты мне говорил, что этот Клод Дантес сам пишет статьи об истории семьи и о дуэли его прадеда с Пушкиным. Я бы еще поверила, что он ревниво оберегает свое сокровище от посторонних глаз, совсем как скупой рыцарь у Пушкина. А к русским он питает наверняка еще и семейную, и классовую неприязнь.

— Но позволь, а семейный культ Пушкина? Он говорил об этом искренне. А имя дочери…

— Я тебе расскажу один эпизод из жизни моего Эдмона, — ответила Маргарита. — У него был друг-физик, с которым они вместе работали у Поля Ланжевена. Когда пришли немцы, Эдмон ушел в Сопротивление, как и все из «партии расстрелянных». А его друг приспособился, сотрудничал с немцами. О Ланжевене в эти годы он и не вспоминал, это было опасно. Зато после войны в своей лаборатории он создал настоящий культ Ланжевена, написал о нем воспоминания. По поводу и без повода любил называть себя его учеником. Крупным физиком он так и не стал. Его имя ничего тебе не скажет. Да… Так ты говоришь о культе Пушкина у Дантесов? А кому были бы известны эти Дантесы, если бы их предок не убил величайшего русского гения? Полагаю, ни ты, ни другие не стали бы тратить свое время на розыск их архива. У потомков Сальери мог быть культ Моцарта. У Дантесов — культ Пушкина и Натали Гончаровой. Ты мне рассказывал о столкновении Виктора Гюго с Жоржем Дантесом в Национальном собрании, и что этого же Дантеса разоблачал Маркс. Думаю, что Клод Дантес и этим гордится.

— Ты права, нечто похожее писала Анна Ахматова. Но не надо упрощать. Со времени убийства Пушкина прошло почти сто пятьдесят лет, и правнук его убийцы может искренне любить поэзию Пушкина. И потом, представь себе, он может чувствовать какую-то связь с Россией, ведь его прабабушка была русской. — Сказав это, я вспомнил Сульц, одинокий, как будто забытый портрет Екатерины Гончаровой в темной комнате со ставнями, и мне захотелось спросить Маргариту совсем о другом.

— Я рассказывал тебе о свадьбе Жоржа Дантеса. Считают, что он женился на Екатерине Гончаровой не по любви, что брак этот был вынужденным. Зато Екатерина Николаевна была без памяти влюблена в Дантеса и страстно любила мужа всю свою короткую жизнь. И представь себе, сохранились письма, воспоминания современников, жителей Сульца, о том, что Жорж Дантес тоже любил жену, был ей предан. Оставшись вдовцом в тридцать один год, он так и не женился во второй раз. Допускаешь ли ты, что их любовь была взаимной?

— Ты говоришь о любви. А я тебе скажу о другом. Надо знать жизнь людей из французской провинции, особенно из Эльзаса. Дом в провинции — это не только стены и черепичная крыша. Это — семейный клан, мир, скрытый от посторонних глаз. Для этих людей дом, семья, дети — такой же капитал, как земельный надел, как деньги в банке. Дантес до женитьбы и после — это два разных человека. Конечно, у него были женщины и до Екатерины и после нее. Но Екатерина была хозяйкой его дома, матерью четырех его детей, наследников его имени и состояния… — Маргарита задумалась. — Ты говоришь о любви. Ты знаешь, у нас с Эдмоном, к несчастью, не было детей. Не было у нас ни капитала, ни состояния. У нас была работа. И мы любили друг друга. Мечтали умереть вместе. Но жизнь распорядилась иначе. Я вот живу…

Я отвернулся и подошел к окну. Покатые черепичные крыши и белые ставни блестели на солнце. Внизу во дворе стояли кадки с пальмами. Оттуда снизу доносился пряный запах зелени и нагретой земли. В Париже стояла ранняя теплая весна.

Вскоре я прочитал книгу Викери, подаренную мне Клодом Дантесом, которая, по его мнению, «очень близка к истине». Я искал в книге новые документы, например, из архива Дантесов, но их не было. Автор добросовестно излагал факты и цитировал известную литературу. Новой, вернее необычной, была точка зрения автора. Викери отдавал должное величию Пушкина как национального поэта. И вместе с тем ставил Пушкина и Дантеса как бы на одну доску. «Виной» Дантеса была его «роковая» любовь к Наталье Николаевне. В остальном он был человеком чести. Автор оправдывал и Луи Геккерна. Ни анонимный пасквиль, ни сводничество, ни преследование Пушкина в свете не имело к нему никакого отношения. Он просто любил «сына», дорожил своей карьерой и всячески хотел избежать дуэли. Пушкину автор ставил в вину чрезмерную ревность и темперамент. Автор полагал, что после умиротворения в ноябре Пушкину не следовало распространять в свете мнение о том, что Дантес избежал дуэли ценой своей женитьбы на Екатерине Гончаровой. Гибель Пушкина — предначертание судьбы. Я вспомнил статью самого Клода Дантеса, и его надпись на форзаце книги Викери стала мне понятной.

Коллекционеры — странный народ. Многие из них завидуют тому, что в моей библиотеке есть книга о дуэли Пушкина с автографом правнука Жоржа Дантеса.

Чемодан Клода Дантеса

Итак, в 1981 году я побывал в родовом замке Дантесов-Геккернов в Сульце, в Эльзасе. Я оказался первым русским путешественником, посетившим дом, где свояченица Пушкина, Екатерина Николаевна Гончарова, выйдя замуж за Жоржа Дантеса, прожила почти семь лет, родила четверых детей и после рождения сына Жоржа умерла в 1843 году. Я написал рассказ «Один день в Сульце», и журнал «Наука и жизнь» тогда же опубликовал его. Это была моя первая литературная работа. В предисловии к рассказу Н. Я. Эйдельман написал об авторе, что он был первым, кто побывал на обеих могилах, Пушкина и Дантеса. Наш замечательный историк и пушкинист увидел здесь тему…

Через год после посещения Сульца я встретился в Париже с Клодом Дантесом-Геккерном, правнуком человека, убившего на дуэли Пушкина. Встретился не из пустого любопытства и в попытке получить доступ к семейному архиву был далеко не первым. В 1946 году французский писатель Анри Труайя получил от внука Дантеса два письма Жоржа Дантеса усыновившему его Геккерну и опубликовал из них два отрывка в своей книге о Пушкине. Находка оказалась важной и неожиданной.