Из зарубежной пушкинианы - Фридкин Владимир Михайлович. Страница 7

С весны 1835 года в течение почти года Геккерн, голландский посланник в Петербурге, находился за границей для лечения. Геккерн хотел воспользоваться этой поездкой, чтобы познакомиться с семьей Дантеса в Сульце и добиться у голландского двора официального усыновления Жоржа Дантеса. Все это время сын и отец переписывались. Почему внук передал писателю только два письма, от 20 января и 14 февраля 1836 года, а Труайя опубликовал из них только два коротких отрывка, — осталось неизвестным. В течение года Дантес и Геккерн должны были писать друг другу часто, — это очевидно. Когда в 1951 году профессор Цявловский опубликовал в «Звеньях» русский перевод этих двух отрывков, они произвели эффект разорвавшейся бомбы. Из писем следовало, что Дантес страстно любит Наталью Николаевну Пушкину и она отвечает ему взаимностью. В письме от 14 февраля Дантес приводит ее слова: «Я люблю Вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все мои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет Вам наградой».

Эти два отрывка из писем Дантеса Геккерну сразу же вошли в научный оборот, о них писали А. А. Ахматова и С. Л. Абрамович. Однако большое число пушкинистов сомневались в подлинности этих документов (например, И. Ободовская и М. Дементьев) или же вообще отрицали, что в письмах Дантеса идет речь о жене Пушкина. То, что отрывки были вырваны из контекста, конечно, как-то оправдывало эти сомнения. Но главная причина была не в этом. На образе Натальи Николаевны всегда лежал идеологический штамп. А идеология у нас менялась. В двадцатые-тридцатые послереволюционные годы Пушкин был жертвой коварных интриг царя и Третьего отделения, а его жена — легкомысленной кокеткой, «типичной представительницей» великосветского петербургского общества.

В конце сороковых годов, когда Пушкин становится жертвой заговора иностранцев-космополитов, образ Натальи Николаевны обретает черты идеальной жены и матери. Разве могла она изменить, хоть и сердцем только, своему мужу (тем более Пушкину!), да еще с французом. Но кроме метода «социалистического реализма» (писать не о том, что есть на самом деле, а о том, чего требует конъюнктура) существовала еще правда жизни, правда истории. И эта правда могла быть скрыта в письмах и документах, хранившихся в доме на Rue Scheffer в Париже, у Клода Дантеса.

Вот почему весной 1982 года я встретился в Париже с Клодом Дантесом-Геккерном. У нас состоялся обстоятельный разговор (он написан на предыдущих страницах этой книги), но, к моему сожалению, дело разговором и ограничилось: к архиву барон Клод меня не подпустил…

Рассказ об этой встрече я опубликовал в «Науке и жизни» и сразу стал «знаменитостью». В поликлинике Академии наук какая-то академическая дама шептала за моей спиной соседке: «Вот он сам… Ну тот, кто встречался в Париже с Дантесом…» Друзья подсмеивались. Татьяна Григорьевна Цявловская как-то спросила Эйдельмана обо мне: «А как поживает Ваш друг дантесовед?» На сей раз «дантесоведом» оказался я. Журнал «Наш Современник», уже тогда специализировавшийся по части «патриотизма», откликнулся на мою публикацию язвительно, сердито спросив автора, кто он, патриот или демократ. Звучало странно, как если бы меня спросили, кто я, физик или брюнет. По мнению критика, мне не следовало встречаться с правнуком убийцы Пушкина. Я коротко ответил критику (имени его не запомнил), что интересоваться потомками Жоржа Дантеса можно и нужно. И что я не первый и, уверен, не последний. Дальнейшие события мое мнение подтвердили. Но тогда, в 1982 году, моя попытка окончилась неудачей. По этому поводу наш известный журналист Н. П. Прожогин сказал недавно, что у меня не сложились отношения с Дантесом-Геккерном. Он был прав. На это можно было бы ответить, что и у Пушкина они тоже «не сложились». Но если серьезно, то причина, конечно, была не только в личных отношениях.

Думаю, что семья Дантесов-Геккернов никогда бы не доверила свой архив советскому исследователю. И дело не только в сложившихся у нас казенных штампах и стереотипах ложно понимаемого патриотизма, демонизации образа Жоржа Дантеса. Евтушенко сказал: «Поэт в России больше чем поэт». Ну а если поэт — Пушкин, который «наше все»? Для нас Жорж Дантес — убийца Пушкина. А для барона Клода — это его прадед и свояк великого русского поэта. Для подлинно исторического подхода к загадке дуэли и гибели Пушкина нужно было преодолеть этот психологический барьер. Это было трудно, но именно по этому пути шел Щеголев. Позже путь этот был заказан, и сейчас мы много скорбим о белых пятнах нашей истории. Можно не сомневаться, что в новой демократической России выход был бы найден. К сожалению, нас опередили.

В 1995 году миланское издательство «Adelphi» опубликовало книгу итальянской исследовательницы Серены Витале «Пуговица Пушкина», в которой она рассказала о результатах своего многолетнего исследования истории последней дуэли и гибели Пушкина. Основой исследования послужили двадцать пять писем Жоржа Дантеса Геккерну, написанные в период с мая 1835 года по ноябрь 1836-го. Это были те самые письма, два из которых внук Дантеса когда-то предоставил Анри Труайя. Питерский журнал «Звезда» в девятом номере за 1995 год опубликовал некоторые важные отрывки из книги и из этих писем с предисловием Серены Витале и Вадима Старка. (В 2000 году эта книга была опубликована там же целиком.)

Из этой публикации стало известно, что в 1989 году (семь лет спустя после моей неудачной попытки) Клод Дантес предоставил Серене Витале свой архив, где, помимо двадцати пяти писем, было много других важных документов. Как и предполагали с самого начала, отрывки писем, опубликованные Анри Труайя и Цявловским, только приоткрыли завесу, оказались как бы замочной скважиной, через которую трудно было разглядеть тайный мир главных действующих лиц трагедии. Двадцать пять писем из архива Клода Дантеса сделали это возможным. Эти письма, говоря словами С. Л. Абрамович, «осветили события „изнутри“, с точки зрения самих действующих лиц».

Можно было бы привлечь еще и такой образ. Вообразим, что Третье отделение по распоряжению гр. Бенкендорфа установило в голландском посольстве в Петербурге (Невский проспект, дом 48, второй этаж, сейчас на месте этого дома — магазин «Пассаж») современные «жучки» для подслушивания. Это, конечно, фантастика, и такой техники в то время еще не было, но письма, между прочим, перлюстрировали аккуратно. Кстати, в письме, посланном Геккерну в апреле 1836 года, Дантес пишет, что «все это лето у нас будут работать каменщики». Вот Вам и удобный случай для установки «жучков». А теперь представим себе, что вместо агентов Третьего отделения мы сами слушаем голос Жоржа Дантеса (или читаем его запись), рассказывающего отцу о жизни в Петербурге, о посещении дома Пушкиных, о встречах с Натальей Николаевной, о перипетиях романа и своих переживаниях… Все это стало возможным благодаря тому, что архив Клода Дантеса был, наконец, открыт и итальянская исследовательница проделала с ним (и вокруг него) огромную работу.

Имя Серены Витале, итальянского специалиста по русской литературе двадцатого века, было у нас и раньше известно. Она родилась в Неаполе, образование получила в Риме и последние годы работает профессором университета в Павии. Часто посещала советские (а ныне российские) архивы. Владимир Войнович вспоминает о ней в своей книге «Замысел». В 1979 году Витале приезжала в гости к Виктору Шкловскому в писательский дом у «Аэропорта». Там же жил и Войнович. Неизвестные люди ударили ее по голове чем-то тяжелым, завернутым в газету, бросив вдогонку: «Будешь ходить к Войновичу, — не то еще будет…» Так что она знает нас не понаслышке.

Конечно, любые письма, дневники и воспоминания современников Пушкина — это документы эпохи. Этим они интересны. Но что конкретного и важного внесли впервые прочитанные двадцать пять писем Жоржа Дантеса в историю дуэли и гибели Пушкина? Перевернули или хотя бы изменили они наши представления об этой трагедии, о роли ее участников? Чем они дополнили или уточнили знания, обретенные в итоге работы целых поколений замечательных русских и советских пушкинистов? Прочитав книгу Серены Витале, я понял, что делать окончательные выводы еще рано. Но некоторые заключения кажутся уже сейчас бесспорными. К истине мы стали ближе.