Овидий в изгнании - Шмараков Роман Львович. Страница 63

Семен Иванович взял.

— И внук тоже пишет. Пристрастился, на деда глядючи. Коля! принеси рассказики свои. — Коля убежал, топоча ногами. — Такой живчик, все время выдумывает чего-то. Давай сюда, Коленька. — Коля дал ему листок и опять убежал глядеть глазом из-за портьеры. — Ты прояви внимание, Семен, может, и его подключишь, если понравится. У меня-то раздумья, а у него больше сюжетного. Чего еще надо будет, ты обращайся. Я тебе всегда, чем смогу, помогу. Главное, Иваныч, мужайся, крепись и надейся! Нельзя нам сейчас сдавать!

— Спасибо вам, — неискренне сказал Семен Иванович.

— Ну, как? — спросили коллеги, когда он вернулся в их лоно.

— Щедро поделился своим творчеством, — безрадостно отвечал старший. — И внука своего. Очень одаренный мальчик.

— Огласи, — немедленно предложил средний сантехник. — Если, конечно, никуда не торопишься.

— А может, я лучше? — попросился младший. — У меня дикция хорошая, и логические ударения я красиво ставлю.

— Нишкни, — одернул средний. — Это добыча Семена Ивановича. Его день.

Семен Иванович, бессознательно приняв позу Бабочкина, кашлянул для затравки и начал оглашать написанный синим карандашом ряд наболевших у Терентия Сервильевича миниатюр.

ВИДЯ ПТИЦУ

Нет, не как другие, бойкие и нагловатые, у которых одна удаль — подскокнуть и отобрать у соседа, — медленно, валко тянется он по грязному снегу, крыло отставляя. Черный клюв его смотрит смуро, и весь его профиль — кривым углом — говорит: «Отойди, не надо мне крошек твоих сердобольных, дай умру спокойно».

Неужели кто из нас чует в себе достаточно силы, чтоб соступиться с матерью-природой? Разве амбициями, которых у нас всклень налито, разве оружием, которым лязгаем и гремим мы на всех континентах, хоть на волос тончайший, хоть на мельчайшую волоса дольку прибавим мы века себе? И те, кто с презреньем озирается на бремя старости чужой, — и у них продрогнет что-то такое в душе, догадайся она на мгновенье, что это — и им, что это — и для них, неотступное, неумольное, неминучее…

Живешь, живешь, и одну разве что изучишь мудрость: есть в природе закон, который мы ни модернизировать, ни переиначить на свой салтык не сумеем.

Умней она.

Мы — уйдем, она — останется.

— Все? — простодушно спросил младший сантехник.

— Чего ж тебе, — сказал средний. — Мысль полностью обнажена. Ворон может умереть. Еще есть чего, Иваныч?

— Вот про продуктовый, — сказал старший сантехник, листая тетрадь. — Тут длиннее.

В МАГАЗИНЕ

Старый дом — дух купечества, хваткого, жадного до жизни, чудится здесь по углам. Ни из кряжистых порогов, ни из ядреной мозаики, которую разъедало-разъедало время, да не разъело, ни из коварных столпов коринфских, подпирающих ввысь укатившийся потолок, духа этого не выдавишь, метлой не выгонишь.

Перед входом, где густо еще не дышал пряный запах с обеих сторон, притулилась близ водосточной трубы, от дождя темнея — гранитная доска с мемориальной надписью. Извещаемся из нее, что в революционные дни был здесь штаб восставших.

Не узнать из нее, рабски недоговаривающей, — а ведь впоследствии были здесь часты и эсеровские заседания, когда еще на весах нерешенности висело, им ли, большевикам ли над всем стать. Как в Игоревы времена, когда, от властолюбья охмелев, бросали жребий о полюбившейся девице, бились тут за Русь, уже ослабшую, уже любому готовую поддаться. «Не столь позорно пораженье, как славна борьба» — может, и утешались этой мыслью, пока не вышло проигравшим окончательного приговора: езжай, мол, в неласковую студь полярную, а то и подале, где горя нет и где всегда тепло.

Брожу; сыры, колбасы, крепкий дух довольства. В освещенном прилавке за стеклом разлеглась свиная голова, так вальяжно, будто ей и невдомек, что она нынче не при прежнем теле. Смотрю в глаза ей сонные, накатило.

С тех пор, как стреляли здесь, и судили, и были судимы, и мучились повинно и неповинно, и творили все то, что потом назвалось историей отечественной, историей отечества — а что осталось? Что уцелело от крови той, что здесь рекой лилась, — вот эти глаза сытые, и в смерти своей довольные, глаза у головы без тела?

Вот что осталось — изобилие. Чего же лучше.

Хочешь — грудинки возьмешь, а хочешь — скучающая девушка, упершаяся крепкой грудью в прилавок, нехотя от него отслонится и отоварит тебя то свининкой, а то и карбонатом расфасованным.

Из чего хочешь сколотим, сварганим себе сытость рабью — да что далеко ходить, из своей же стыдобы, из греха своего же.

— Это на Энгельса, — сказал младший. — Я там ряженку беру.

— Бери лучше у нас в ларьке, тут всегда свежая. Иваныч, я думаю, главную линию мы уловили. Мыслительный заряд не даром грянул. Хватит пока; может, потом, в минуту задумчивости. А чем внук радует?

— Внук-то, — сказал старший, проглядывая его листок. — Внук больше насчет сюжетного. Тут вот про безмен чего-то сочинено. С жертвами.

— Ишь ты. Так не тяни, давай с жертвами.

ЖЕЛЕЗНЫЙ БЕЗМЕН

Однажды геологи собирались в экспедицию, их было семеро. Они решили свесить все те вещи, которые им надо было взять с собой, чтобы знать, насколько тяжело им будет. Один принес железный безмен и они начали вешать. Потом один геолог говорит другому: «Почему это мой чайник тянет на семь кило, а твой пакет с картошкой — на пять?» Тот говорит: «Не знаю». Они думали, что ошиблись, и стали перевешивать, но выходило все также. И все другие вещи показывали совсем не такой вес, как должны. Тогда они бросили этим заниматься и пошли в поход так.

А во время экспедиции они начали по очереди умирать, и каждый умер в тот день, какое число показал ему безмен. Только один из них не умер — тот, кого был безмен.

— Ну, что, — благосклонно сказал средний, — бизарненько. Кровавый елизаветинец. Наследственный лаконизм при одновременной постановке больших социальных проблем. Еще чем раскрасишь сумерки?

— Тут вот, — нашел Семен Иванович, — про колодец.

— Про гиперпространство? — заинтересовался младший.

— Нет. На селе.

— Давай, — сказал средний. — Как человек, регулярно покупающий в магазине яблоки из колхоза «Плоды Содома», я сам не могу быть чужд сельской тематике и другим не позволю. Зачитывай, пока рот свеж.

СУХОЙ КОЛОДЕЦ

Жила одна семья: мама и двое детей, сын и дочь. Однажды мама заболела и умерла. Они ее похоронили, и сестра пошла в школу, а брат остался дома навести порядок. У них в тот день была контрольная по математике. Ее вызывает завуч и говорит: «Иди домой, у тебя там брат один остался, надо за ним приглядеть». Но она не послушалась, потому что хотела написать контрольную хорошо и исправить оценку в четверти. Перед уроком учитель ей говорит: «Сейчас все пишем контрольную, а ты иди домой, а контрольную потом напишешь». Но она осталась. После уроков приходит домой, а там никого нет. Она подумала, что брат с друзьями куда-нибудь пошел, и легла спать. Ночью ей снится, что ее брат сидит на дне сухого колодца, а сзади кто-то стоит и держит его за волосы. Она не успела разглядеть, кто это был, потому что от страха проснулась. На следующую ночь она опять увидела брата, а позади него стояла их мать. Увидев дочь, она сказала: «Ага, и эта пожаловала!» и дохнула на нее огнем. Девочка опять проснулась. Чтобы развеяться, она включила радио, и там сказали: «Чтобы увидеть во сне любимого человека, напиши на бумажке: „Поцелуй меня“ и положи под подушку». Она подумала, что это такой конкурс, написала «Поцелуй меня» и положила под подушку. Когда она уснула, то снова увидела брата, и у нее в руках оказалась бумажка с надписью. Он прочел и поцеловал ее, мать страшно закричала, и сестра проснулась, а когда она огляделась вокруг, то увидела брата. Он спал на своей кровати и стонал во сне, у него обгорели волосы. Она скорее разбудила его и велела собираться и ехать к бабушке. Садясь на поезд, они купили газеты и узнали из них, что их дом этой ночью сгорел. Бабушка их встретила с радостью. Гуляя в окрестностях, они нашли колодец и заглянули в него с фонариком, там не было воды, а на дне горели в огне человеческие кости. Они залили его водой и забросали камнями. Потом они остались жить у бабушки.