Овидий в изгнании - Шмараков Роман Львович. Страница 64

— В то время шла война между двумя странами, — пояснил младший. — Мать воровала людей и продавала их на органы одной из стран. А потом стала продавать и другой. Полосатые ноги выследили ее, она нажала кнопку и провалилась. Потом ее нашли в лесу с разрывом сердца.

— А ты почем знаешь? — осведомился средний.

— Ну, я был мал, — вспомнил тот. — Дыхание жанра опалило мои щеки.

— Вот оно что, — задумчиво сказал средний. — Иваныч, — обратился он, — скажи, пожалуйста, Терентий тебе зачем это дал?

— В целях восполнения, — сказал Семен Иванович. — Живо откликнувшись на нашу просьбу.

— Понятно. Типа сконструируй жанр. Кювье для дам, клыки к рогам и все такое. Правильно я излагаю?

— Василь, — упреждающе сказал Семен Иванович. — Он уважаемый человек. Ему Ахматова устало махала рукой.

— Гляди ты, — сказал средний сантехник. — Это она подавала ему знаки. И ей, скажи мне, удалось наладить связь?

— Нет, — сказал Семен Иванович.

— Контакт бывает затруднен различием культурных кодов, — заметил средний сантехник. — Если она сразу начала с критики символизма, пропустив таблицу умножения на семь, то был нарушен принцип последовательности в обучении. Так, значит, он тебе презентовал. А ты ему что?

— А я согласился.

— А ты согласился, — задумчиво повторил средний сантехник. — Скажи еще, Иваныч, ты никогда не думал о том, что согласие — высшая форма иронии?

— Василь, — с сердцем сказал старший, — я родился в тридцать девятом году. Ты сам посуди, было мне когда об этом думать?

— Да, ты прав, мне это в голову не пришло. Значит, ты это взял у него из каких-то иных, недоступных мне соображений.

— Сделаем из них приложение к роману, — предложил младший. — Вроде «Вы нам писали — мы прочли».

— Это когда будет к чему прикладывать, — резонно напомнил средний. — А пока что — готический парк, искусственные руины.

— Нощный вран на нырищи, — добавил старший.

— И тишина, — заключил младший.

— Еще кандидатуры в помощь романисту есть у присутствующих? Нет? В таком случае я сбегаю на восьмой, к Ивану Петровичу, — решил средний сантехник. — Если из школы он уже вернулся.

— Иди, — проводили его. — И повежливей там.

Ивану Петровичу меж тем было плохо.

«Вам, Иван Петрович, надо на разряд подавать, — сказал ему директор. — А как у вас с региональным компонентом?» — «Плохо у меня с компонентом», — подавленно сказал Иван Петрович. «Ну что вы, Иван Петрович, в самом деле, мы же вас знаем как творчески работающего педагога… Форсируйте этот момент. И открытый урок дайте». — «По компоненту?» — «Безусловно. И не затягивайте с этим. А то у людей создается негативное впечатление». Напуганный беседой, Иван Петрович не стал уточнять, кто эти люди. По дороге домой он в киоске «Роспечати» купил за пятьдесят рублей альманах местных прозаиков «Купырь-трава». «Последний экземпляр», — отметила продававшая эту продукцию женщина. Ивана Петровича этот апокалиптический комплимент оставил равнодушным. Дома он вынул альманах из портфеля и разглядел. На его глянцево-зеленой обложке был помещен оптимистический пейзаж с сельской радугой. Вступление от составителей призывало всякого раскрывшего читать негромкую местную прозу, суля читателю негромкие же, но действенные восторги. Подборки сопровождались фотографиями авторов пять на шесть и маленькими аннотациями; фотографии Иван Петрович разглядывал, ища в них зеркало души, а, следовательно, стиля, и аннотации прочитывал для первичных биографических и критических сведений. Тексты объемом более десяти страниц Иван Петрович отсекал с порога, вследствие чего, например, фрагменты известного нашему читателю романа А. А. Уцкого «Чей там след на завалинке», иллюстрированные автором в технике сепии, лишились случая попасть в школьную разработку. Среди прочего Ивана Петровича привлекла фотография, несшая на себе скромное и где-то привлекательное лицо писателя Прасковича. Вступительная заметка к его произведениям, набранная курсивом, что должно было указывать на стоящий над ней особый акцент, сообщала о богатом жизненном опыте писателя, а также выражалась о его творческой эволюции в том смысле, что он еще в 1988 году подвергся влиянию магической прозы Андрея Платонова, с радостью приняв ее в себя, а потом одумался и начал насмерть бороться с Платоновым за свою оригинальность, но у него не получилось. Иван Петрович проглядел несколько его рассказов и согласился с автором аннотации, что не получилось. Праскович, впрочем, подкупал его своим открытым и мужественным лицом с бакенбардами по моде семидесятых годов, а его проза остановилась на жанре чего-то маленького, что показалось Ивану Петровичу для преподавания удобным. Он выбрал один рассказик, почему-то называвшийся «Полная погибель», и прочел повнимательней.

Там содержалось буквально следующее.

ПОЛНАЯ ПОГИБЕЛЬ

Поздней осенью кто-то постучал в окно деду Пахомычу. Когда дед подошел к окну, через форточку выстрелили ему в голову. Дед Пахомыч был честный и не боялся умирать, и поэтому умер. Труп его тихо лежал ногами к окну, серому от дождя и тоски. Он не тлел, а день ото дня наливался исподволь какой-то застенчивой красотой, вдоль которой неподготовленный глаз скользил, ничего такого в ней не находя. Неизвестный таракан угнездился в левом ухе старика Пахомыча, вывесил желтые занавески на барабанную перепонку, и в ухе стало тепло и уютно, как в родительском доме, которого таракан не помнил, потому что был сирота, его отец был прусак, полный геральдических пережитков, и окончательно погиб при Седане. Когда наступала непогода и холодный ветер завывал у Пахомыча в ноздре, таракан плакал от печали и общей неустроенности житья в проходной квартире и, совсем сжившись со стариком Пахомычем, шептал ему в перепонку разные слова сомнения и жалости, веря, что дед слышит его и молча печалится. Так жили они вдвоем, оба одинокие, а за маленьким окном качались деревянные сосны и дубы. Что-то затаенно шуршало за печкою, но в комнату не шло: «Боится нас», — решил таракан, и его слабая грудь полнилась сознанием гордости. Ступали ходики на масляно-желтой стене, хотя кукушка забыла человеческие числа и только выла на луну. Круглая луна — она вдруг раздобрела после смерти Пахомыча, державшего ее в строгости, и почти не бывала месяцем, разве в очень голодный год, — с желтым сияньем вплывала в окно, заговорщицки подмигивала, скалилась. В селе хотели ее убить, потому что она резала овец, но всё жалели скинуться для нее на серебряную пулю, каждый умелец хотел взять ее простой, не в силах удержаться от соблазнительной думы, что он один тут совершает коллективный подвиг противостояния, имея шанс дожить до прихода неистребимой славы. Таракан не любил луны. Ему было тесно жить, а она словно смеялась над ним безмолвным смехом своего сияния. От нее ему снились видения, в них вещи приходили со своим сквозняком, как будто нося при себе открытую форточку, а когда уходили, сквозняк оставался без них и вился по кругу, замечая впереди свой путь по взъерошенному мусору. Он видел женщину, которая помогала другим женщинам рожать, она вкладывала роженице в ноздрю монету пять копеек, и та далеко выпрастывала шумное бремя. Равнодушная ласка выражалась на ее лице, всегда смотревшем анфас, в одной руке она несла двойной морской узел, а когда шла вдоль болота, из ее увязающих лодыжек выклевывались острые березовые листочки. Таракан не знал, достоин ли он таких видений или это попало ему в голову случайно. Когда приходила зима и не скошенная два года назад рожь прозрачно чернела на солнце, луну поутру примораживало у проруби на речке, где она заходила, и бабы, приходившие стирать белье, били ее вальками. Тогда кукушка, притаившись в глубоком механизме, глухо рычала от свирепости к темным бабам, а таракан пел обрадованную кантилену, топорща длинный ус. Пахомыч слышал все, но смирялся, потому что был мертвый. Ему не положено было ничего.