Музей современной любви - Роуз Хизер. Страница 34

28

Когда Бриттика ван дер Сар вернулась в Нью-Йорк в третий раз, она отправилась прямиком в МоМА, подавив желание принять душ после ночного перелета из Амстердама. Фотограф Марко узнал ее и поприветствовал кивком. Перед Мариной снова сидел Карлос — должно быть, уже в пятнадцатый раз. У него даже завелись поклонники в социальных сетях. В «Твиттере» появился хэштег: #ясиделпередМариной. Поодаль Бриттика заметила и седовласого композитора, с которым ее познакомила Джейн. Он сидел в своей обычной позе, на красной подушке. И был всецело поглощен двумя людьми за столом, точно смотрел интересный фильм. Девушке стало интересно, что такое творится в его жизни, что он уделяет этому перформансу столько времени. Непременно надо взять у него интервью.

Сегодня Бриттике повезло, и очередь двигалась быстро. К середине дня наконец настал ее черед. Она приблизилась к столу. На этот раз девушке хотелось все сделать правильно. В карих глазах Абрамович, несомненно, промелькнули огоньки узнавания и приязни. Бриттика улыбнулась, уповая на то, что Марко ухватил этот момент.

Краем уха она слышала шум волнующегося, пристально наблюдающего окружения. Девушка надеялась, что вид у нее уверенный, хотя сама ощущала лишь нервозность. Почему другие словно и не боятся зрителей, садясь перед Абрамович? Уверенность в себе очень трудно имитировать.

Сердце бешено колотилось, руки дрожали. По спине бежали мурашки. Нервничали ли люди на телевидении? Нервничала ли Марина? Нервничает ли она прямо сейчас?

«Когда получу степень, это пройдет, — подумала Бриттика. — Осталось всего полгода, и тогда я уже не буду чувствовать себя самозванкой». Марко рассказал ей, что люди Марины еще до начала перформанса делали ставки, сколько человек пожелает сесть перед ней. Помощник Абрамович Давиде Бальяно предсказал более полумиллиона зрителей и полторы тысячи сидящих. Все сочли его расчеты чересчур дерзкими. Но когда «В присутствии художника» проделал половину пути, Давиде уже выиграл пари относительно количества посетителей, а перед Мариной успели посидеть более тысячи человек.

Бриттика поменяла позу. Сделала глубокий вдох и медленный выдох. Она не сводила с Абрамович глаз, однако никак не могла успокоиться. Чтобы отвлечься, стала вспоминать истории из жизни Марины. Ей хотелось продержаться двадцать минут. Пусть запись покажет, что она продержалась.

Бриттика вспомнила, как Марина привела домой одноклассника и они вынули из стеклянной горки один из револьверов ее отца. Марина вставила один патрон и крутанула барабан. Затем поднесла дуло к голове и нажала на курок. Раздался щелчок. Выстрела не последовало. Затем Маринин приятель тоже крутанул барабан и поднес дуло к голове. Нажал на курок. Раздался щелчок. Выстрела не последовало. Оба так и рухнули со смеху.

В двадцать восемь лет, когда Марина все еще жила в родительском доме, она мечтала сделать перформанс, в котором выходила бы на сцену в том наряде, в каком хотела видеть ее мать: красивой юбке с блузкой или платье и перчатках, с прической и макияжем. Марина должна была постоять, посмотреть на публику, а потом вставить в револьвер один патрон, крутануть барабан, поднести дуло к виску и выстрелить. Если она не погибнет, будет носить одежду, которая ей нравится, и уйдет из дома.

Еще Абрамович хотела сделать комнату, где люди, входя, будут раздеваться, и вся их одежда будет выстирана, высушена, выглажена и возвращена им. Затем обнаженные посетители будут переодеваться в чистую одежду и уходить. Прачечная как искусство перформанса. Университет отказался дать разрешение.

Бриттика подумала о микроавтобусе «ситроен», стоявшем при входе в ретроспективу. Марина и Улай со своей собакой Альбой объехали на нем всю Европу. Внутри уже не было ни узкого матраса, на котором они спали пять лет, ни кухонных приспособлений, ни книг, появлявшихся и исчезавших во время их путешествий, ни бутылок с рециной, ни последнего вязанья Марины. Альба давно умерла. Исчезли и бледные фары, освещавшие их фургону дорогу, и козы, которые по утрам давали им молоко, и прогулки по горам, лесам, городским площадям. Подслушивание чужих разговоров. Наблюдение за игрой в триктрак и буль. Планирование перформансов. Исчезли сами эти отношения.

Бриттика спрашивала себя, встретит ли она когда-нибудь кого-то, кто заставит ее испытывать то, что Марина и Улай некогда испытывали друг к другу. Она не могла себе представить, как можно жить и работать с кем-то. Как можно дать приставить к своему сердцу натянутый лук со стрелой, как это сделала Марина в «Энергии покоя». Или вдыхать, как во «Вдохе/выдохе», чужое дыхание, чуть не доведя себя до отравления углекислым газом другого человека. Или сесть спинами друг к другу, сплести свои волосы с его волосами и просидеть так много часов кряду. Эти мысли вызвали у Бриттики клаустрофобию, и она поморщилась.

Девушка надеялась, что Марко этого не заметил. Она почувствовала, что биение сердца успокоилось и мурашки бежали по спине уже не так ожесточенно. И, вновь сосредоточившись на глазах Марины, попыталась открыться.

«Я не хочу любить так, как любила ты», — подумала Бриттика, глядя на Марину. Она знала, что с парнями ведет себя слишком навязчиво. Ее последний роман кончился плохо. Она начала фактически преследовать своего любовника. Ей было неловко вспоминать об этом. Девушка надеялась, что Марко не сфотографировал ее прямо сейчас.

Она заметила, что взгляд Марины застыл в пространстве прямо перед лицом Бриттики, точно там был другой мир, недоступный зрению девушки. Что видела Марина?

«Искусство не прекращается», — сказала как-то Марина. Оно не говорит в пять часов вечера: «Все, день закончен, иди, садись у телевизора или готовь ужин». Отнюдь. Искусство все время с тобой: когда ты режешь овощи, беседуешь с другом, читаешь газету, слушаешь музыку, устраиваешь вечеринку. Оно вечно что-то предлагает, тормошит тебя, заставляет идти сочинять, рисовать, петь. Желает, чтобы ты думал о большом, соприкасался с аудиторией, использовал энергию, находил энергию. Оно не бывает готово, когда готов ты, оно не приходит, когда ты этого хочешь, и не уходит, когда ты устал. Искусство требует времени. И часто является поздно, или задерживается, или не соответствует твоим замыслам.

Бриттика вспомнила, что, когда она поздно возвращалась домой, мама всегда оставляла для нее еду. И включенный свет в коридоре. Стелила свежее белье. Точно хотела, чтобы Бриттика была уверена: ее любят. В этом и заключается проблема усыновления. Ты не уверен. Не до конца. Не на сто процентов. Биологическая мать Бриттики жила в Китае, и у нее, вероятно, уже был ребенок. Или же она хотела сына и потому отказалась от дочери в надежде, что в следующий раз…

Однако Бриттика была удочерена и знала только своих приемных родителей, которые так много для нее сделали. Она из кожи вон лезла, чтобы доказать им свою признательность. Но это было нелегко. Ее всегда тянуло на вещи, которых она не понимала. Не имея представления о своей предыстории, Бриттика не понимала, почему с самого раннего возраста проявляла такой интерес к сексу. Это уже навлекло на нее неприятности.

Бриттика не была уверена, что по сути своей она хороший человек. Она думала, что, когда сможет себе это позволить, ей будет полезно пожить одной, хоть эта мысль и пугала ее. Воображение рисовало ей домик у песчаных дюн на маленьком островке Терсхеллинг в Северном море. Быть может, получится уехать туда, чтобы вчерне закончить диссертацию.

У Бриттики была теория, что Абрамович боится одиночества. Отсюда и сидение за столом. Марина была одиноким ребенком, первые шесть лет жизни она жила у бабушки и виделась с отцом и матерью только по воскресеньям. Домой, к родителям, она вернулась, когда у нее родился брат. Вскоре после этого девочку на целый год госпитализировали в связи с заболеванием крови. Мать ни разу не навестила ее.

Перформанс «В присутствии художника» вполне мог провалиться. Открыться, а через несколько дней, после того как схлынет волна поклонников Абрамович, увянуть и умереть. Люди стояли бы поодаль, морщились, усмехались и отмахивались. Риск был всегда. Представление могло никого не привлечь. Марина Абрамович могла проделать весь этот сорокалетний творческий путь от Белграда до Нью-Йорка, чтобы провести за столом три долгих месяца в одиночестве.