Музей современной любви - Роуз Хизер. Страница 7

— Видели вчера напротив Абрамович женщину в инвалидной коляске? — спросила Джейн.

Левин кивнул. Он запомнил ту чернокожую женщину. Ему тогда стало интересно, как она ложится в постель и встает с нее.

— Меня вдруг поразила мысль: та, которая не может уйти, имеет возможность покинуть свое место, а та, которая не может ходить, — не может остаться, — сказала Джейн. — Окружающие говорили, что так и представляли себе перформанс: женщина, которая может ходить, сидит напротив женщины, которая не может. Но потом, когда последняя ушла, люди смутились.

— А, — произнес Левин.

— Мне понравилось, что они просто убрали стул и подкатили коляску, — продолжала Джейн. — Ее не пересадили на стул.

Левин не откликнулся.

— А другого человека, который тоже здесь был, с большими кустистыми бровями и слегка косящими глазами, пересадили? Кажется, он художественный критик. Маринин друг.

— Откуда вы все это знаете? — спросил Левин.

— О, я разговаривала со зрителями. Многие ходят сюда регулярно. Некоторые — каждый день. Поклонники Марины. Те, кто ее изучает. Мечтает стать художником-перформансистом или актером. Здесь полным-полно студентов.

Джейн указала на стоявших по периметру квадрата молодых людей с рюкзаками и в шарфах.

Позади кто-то спросил:

— Это что, чемпионат по гляделкам?

Женщина улыбнулась, и Левин криво усмехнулся ей в ответ. Приходя сюда, он слышал эту фразу по крайней мере раз в день. И его собеседница, очевидно, тоже. Через некоторое время Джейн, не сводя глаз с девушки, сидящей напротив Абрамович, тихо проговорила:

— Меня раздражает, что почти все фотографируют, хотя повсюду развешены запрещающие таблички. Когда смотрители подходят и говорят: «Не фотографировать», большинство людей прячут фотоаппарат, но многие, как только сотрудник музея отворачивается, опять начинают щелкать. Видимо, во мне снова проснулась учительница.

— А что вы преподаете? — спросил Левин, скорее из вежливости, чем из любопытства.

— Искусство. В средней школе.

Прошло десять, двадцать минут, полчаса, а женщины по-прежнему не отводили друг от друга взгляда. Зрители медленно перемещались вдоль краев квадрата.

— Я уверена, что Абрамович говорит этой девушке: «Расти, маленькая бабочка, расти!» Вам не кажется, что она определенно подросла? Но видно, что это очень тяжело, потому что внутри девушка все еще зажата и вообще не хочет быть бабочкой, или что там ей предлагает Абрамович.

Левин подумал, что Абрамович, несомненно, каким-то образом подбадривает девушку при помощи взгляда и та постепенно распрямляется. Она уже расправила плечи. Подняла голову. Лицо ее как будто засияло. Казалось, эта девочка впервые в жизни по-настоящему, без всякого притворства, осознала, что она красива. И, странное дело, посмотрев на нее, Левин понял, что она действительно красива. Он оглядел периметр квадрата и заметил, что зрители улыбаются, словно они тоже стали свидетелями этого преображения, происходившего прямо у них на глазах. Однако, прищурившись, он увидел двух обычных людей, сидящих на деревянных стульях за обычным деревянным столом и пристально смотрящих друг другу в глаза.

— Весьма любопытно, — пробормотала Джейн. — Вы много о ней знаете?

— Нет, ничего. А вы?

— Немного. Вы были наверху, на ретроспективе?

— Нет.

— Она настоящий коллекционер. Собирает квитанции, записки, письма. Но и искусство тоже. И, разумеется, там есть реконструкции ее перформансов. Люди считают старомодными нас, южан, но шум, который поднялся из-за этих обнаженных в Нью-Йорке… — Она рассмеялась. — Это прекрасно. Вы просто обязаны подняться туда и посмотреть.

Левин кивнул.

— Это позволяет взглянуть на происходящее в другом контексте. Жизнь Марины была последовательным движением вперед. И привела ее вот к этому. Так же как у любого другого художника — Матисса или Кандинского. Но она использовала собственное тело. Судя по всему, боль помогает ей добраться туда, куда она хочет. Не верится, что ей шестьдесят три. Представляете, как тяжело с утра до вечера сидеть на месте, и так день за днем?

— И куда она хочет добраться? — спросил Левин.

— Не знаю, — ответила Джейн почти шепотом. — Но что-то тут меня цепляет. Трудно сказать, что именно. Мне почему-то вспоминаются овцы на церковных витражах, которых я видела в детстве. Они как будто были благодарны за то, что они — овцы.

Он тоже он испытал это, когда Лидия согласилась выйти за него замуж. Благодарность. «Правильно, что ты забиваешь колышки для палатки, — сказал ему дед. — Это избавляет от многих хлопот в жизни, когда знаешь, с кем будешь встречаться в конце каждого дня, с кем собираешься создать семью. Тебе это нужно. К тому же она замечательная девушка».

Левину вспомнилось, как Лидия неподвижно лежала и смотрела в окно. Она не читала и не слушала музыку. Просто лежала. «Тебе плохо?» — спрашивал он. «Нет», — почти беззвучно отвечала она. Когда болезнь одолевала Лидию, она становилась сама на себя не похожа. Лицо утрачивало живость, свет в глазах тускнел. Весь ее вид свидетельствовал о разочаровании. Левин был уверен, что разочаровал ее, что, по ее мнению, муж должен становиться другим человеком, когда она болеет. Но он не ходил на работу с девяти до пяти. Если появлялся заказ, пахал по восемнадцать часов в сутки и даже больше. Приходилось уезжать. Были забронированы студии и выступления, оркестры ждали, продюсеры задавали вопросы, звонил редактор с новой нарезкой.

Если у Лидии был очередной приступ, она желала спать одна, и Левин оказывался в гостевой спальне. Затем следовали долгие недели восстановления, изматывавшие их обоих. Лидия возвращалась к прежнему распорядку и все же каждый вечер ощущала себя вымотанной.

— Знаете ли вы, — подала голос Джейн после долгого молчания, — что скульптор Бранкузи в течение тридцати с лишним лет работал почти исключительно с двумя формами — кругом и квадратом? Каждая скульптура являла собой союз яйца и куба.

— Ясно, — ответил Левин.

— Его работы не выглядят как яйца и кубы. Но когда знаешь, это бросается в глаза.

Левин живо представил себе, какой эта женщина видится своим ученикам. Птица разума, перепрыгивающая с ветки на ветку.

— И как только узнаешь, — продолжала Джейн, — никогда уже не сможешь этого не замечать. Думаю, Абрамович, имеет в виду то же самое. Она просит нас взглянуть на вещи по-другому. Быть может, ощутить нечто незримое. Заметьте, я полагаю, что чувства незримы. Забавно, что в школе этому не учат. Ну, знаете, тому, что невидимые вещи вполне реальны. Во всяком случае, я хочу сказать, что, когда вы увидите ретроспективу, поймете, что Марина всегда исследовала либо интенсивное движение, либо полную неподвижность.

Левин кивнул.

— Вы художник? — спросила Джейн.

— Музыкант.

— Бог ты мой! — воскликнула женщина, когда он перечислил фильмы, музыку к которым написал. — Я бы хотела сказать, что видела их все, но увы. Типично нью-йоркская ситуация. Вы — знаменитость и… ну…

— Мне хочется думать, что лучшее еще впереди, — сказал Левин. Теперь он обрел уединение. Не нужно было думать ни о Томе, ни о Лидии, ни об Элис. Не нужно было думать ни о ком. Он понимал, что за его спиной нарастает цунами молодых композиторов, пытающихся обогнать мэтра, но на его стороне были годы, опыт, знания.

— Нет, правда, это большая честь для меня, — говорила Джейн.

Левин заметил у нее на пальце обручальное кольцо. Возможно, она в разводе, а может, муж ушел к другой. Вид у нее не слишком замужний. Впрочем, он тоже, наверное, не похож на женатого.

Девушка, превратившаяся в бабочку, снова скукожилась, вернувшись в свое обычное состояние, точно высвобождение оказалось для нее непосильным. Она встала со стула, растворилась в толпе и снова появилась рядом с двумя молодыми женщинами слева от Левина.

— Ты молодчина! — донеслись до Левина слова одной из ее подруг. — Ну как тебе?

— Было страшно, — призналась девушка. — Я жутко нервничала, но она казалась очень доброй. О боже, я так глупо себя чувствую, оттого что расплакалась.