Тайная тетрадь - Бисавалиев Магомед. Страница 15

Лунная осенняя ночь, перестук копыт, шум реки и песня, которая звала и манила, сложились в картину, где время будто застыло. Прошлое и будущее слились, как Тлянадинская и Джурмутская реки. Я гнал сквозь ночь своего коня, звучала песня, и казалось, так было с начала времён и будет длиться вечно — вплоть до Судного дня.

Дальше Тлубурда, ты должен это место помнить, дорога петляет через каждые 50–100 метров. Голоса людей и песня звучали совсем близко. Я думал, ещё один поворот — и я увижу пламя костра и тёмные фигуры людей перед ним. Но стоило мне повернуть, как голоса и песня исчезли, будто и не было их. Кругом гробовая тишина ночи, шум Джурмута, и конь подо мной кружит на одном месте и не может отдышаться. Тут запели опять, но уже сзади, оттуда, где я проехал минуты две назад. Но как такое может быть? Там узкая тропинка и кругом отвесные скалы.

Я застыл на месте, почувствовал себя совсем маленьким и беззащитным перед лицом чего-то необъяснимого и пугающего. А песня и голоса звучали всё громче, будто догоняли. Тут меня охватил настоящий страх. Думаю, вот он, мир шайтанов и джиннов, над которым я насмехался, когда люди говорили о них. Я вскочил на коня и пустил его во весь опор. Ещё метров пятьдесят меня сопровождала эта загадочная, непонятная песня и голоса людей…

Мало кому я об этом случае рассказывал — могли принять за сумасшедшего. Те немногие, кто услышал это от меня, вполне спокойно отнеслись к истории и объяснили, что есть там места, которые, по преданиям, считаются территорией шайтанов.

Пару дней я думал о случившемся, а после решил забыть. Забыл. Вернулся к обычному рабочему графику директора Тохотинской школы. Наступила зима. Начались холода. Я жил у своего кунака Абдулы. Он был очень добропорядочным, совестливым мужиком, относился ко мне как к родному сыну. Со всеми тохотинцами я подружился. Однажды решил на выходные к себе, в Салду, пойти. После работы зашёл к кунаку, попрощался с ним и отправился в путь.

В предвечернее время я вышел из Тохоты. К вечеру прошёл Тлянадинскую речку и приблизился к Тлубурда — к тем серпантинам, где мне осенью шайтаны концерт дали. Я о них забыл и не вспоминал, пока не дошёл до того места, где услышал тогда песню. А когда вспомнил, мне как-то нехорошо стало на душе.

Смотрю на дорогу и вдруг вижу: на том месте, где шайтаны устраивали мне концерт, горят какие-то непонятные огоньки. И мало того, что горят, так ещё и не стоят на месте, перемещаются. Дрожь по телу прошла. Стою на одном месте посреди тропинки и думаю, откуда же тут огни и свет, если ни одного села нет поблизости?

И как мне быть? Стоять, пока исчезнут огни, нет смысла. Вернуться обратно в Тохота невозможно: лучше тут умереть, чем с этим позором явиться в чужое село. Что я там скажу, что на дороге огни горели?

Решил — будь что будет, пойду прямо. Сердце с каждым шагом всё сильнее и сильнее билось. Вот я на расстоянии пятидесяти метров, двадцати, десяти метров… Огни всё там же, никуда не пропали. Сверху и снизу отвесные скалы, узкая тропинка, и мне никак не разминуться. Ноги тяжёлые стали, но я шагал. Подошёл совсем близко, на расстояние вытянутой руки; один огонёк пропал, другой горит. В полумраке перед моими глазами возникли две человеческие фигуры, сидящие у тропинки. Я, сам не понимая, что делаю, крикнул:

— Л‑е‑е‑е!!!

— Я ле валлагь!!! — ответил один, и оба встали. Дрожь прошла по телу, я как вкопанный стоял на месте и не мог ничего сказать. Тут один из них бросает огонёк на тропинку и наступает на него. Всё сразу встало на свои места. Я почувствовал запах табака, пугающий меня огонёк стал тем, чем был в действительности — горящей сигаретой, а «шайтаны» — обычными путниками.

— Ты же Исмаил из Салда? Наш директор… Что с тобой? — спрашивает человек в темноте.

Я узнал его по голосу, это был мой знакомый из Саниорта. Они с другом работали в Джурмуте и сейчас возвращались домой. Остановились передохнуть и курили у дороги. Мы пообщались недолго. Я не рискнул рассказать этим людям о своей осенней истории. С одной стороны, неудобно мужчине признаваться, что так испугался. А с другой… А с другой, как узнать наверняка, люди это или всё же шайтаны? А вдруг они только и ждут, что я сейчас успокоюсь, расслаблюсь, и они смогут снова затянуть свою опасную, но прекрасную песню…

Как мои предки понимали ислам

(История похищения грузинского мальчика)

— Мой прадед Малу из Чорода был гъазияв (борец за веру). Говорят, один большой алим из внутреннего Дагестана, посетив кладбище в селении Чорода, остановился возле его могилы и сказал: «Это могила гъазиява, я вижу. У него во лбу пуля есть, а сейчас он один из обитателей рая». Человек, который посетил могилу, был с кашфу караматом (по исламу — ясновидящим). Вот такой был мой предок, не то что твои, — говорит мне мама и смотрит на меня и на отца моего, у которых нет в роду газиев.

— Ты зачем эту глупую старуху провоцируешь? Оставь её, это их «творчество», они большие сказочники, — говорит отец мне и машет рукой.

Я смеюсь над их спором и опять провоцирую маму. Она продолжает:

— Когда ваши салдинцы (Салда — отцовское село) у очага картошку пекли, мои предки Алазани переплывали и по Шираку скакали — кто за гІилму (наукой), кто на чабхъен (набег).

Отец готов к отпору:

— Кто твой предок, который гІилму знал? Твой отец мог пару слов на аджаме писать — не больше, и всю жизнь чабановал, и отец его тоже был чабаном…

— У меня с материнской стороны был мудрейший дед Малул Омар! К нему ходил весь Азербайджан и Гуржистан за советом. А его отец Малу — гъазияв (шахид). И ещё ГІалимасул ТІинав — гъази (борец за веру), похороненный в Мазуме, тоже из нашего села, с моим прадедом в походы шёл!

Каждый раз, когда начинается такой спор, я узнаю о новых интереснейших персонажах. О некоторых мне доводилось слышать, но вскользь, и я не знаю подробностей. Очень хорошо, что она зацепила отцовскую сторону, думаю я — теперь отец не сможет отмолчаться, и разговор не заглохнет.

— Люди, которыми она хвастается, были. Но никакие это не борцы за веру, обыкновенные глупцы и разбойники, которые сами не понимали, что творили. Они рассказывают историю о грузинском мальчике, которого их предок украл в Грузии и держал, пока не дадут выкуп. Это обыкновенный бандитизм и джахилия (невежество) с точки зрения ислама, — говорит отец. — Украли они из Тушетии семилетнего мальчика. Он оказался сиротой. Мать была у него, а отца не было. Звали мальчика Зураба.

— У Малу была большая семья, с трудом он кормил своих детей, а тут ещё бичІикІо (мальчик — с грузинского), они и не кормили его. Он, бедный, то тут, то там подрабатывал. Зураб провёл несколько лет в Чорода, никто не торопился привезти за него выкуп. Позже один тушинец передал, что и мать его тоже умерла.

Малу его держал с надеждой, что выкупит кто-то из родственников. Мать у Малу была очень набожная женщина, и всё время сына умоляла, чтобы отпустил Зурабу обратно в Цор, что она боится Аллаха и не верит, что по религии разрешается держать людей для выкупа. А мальчика из жалости утешала и успокаивала:

— Отпустим тебя, сынок мой Зураба, как только снег растает и откроется перевал в Цор, отпустим.

Однажды, когда она в очередной раз произнесла эти слова, Зураба зарыдал и сказал на ломаном джурмутском диалекте в ответ:

— Эбел гьечу, пайда гьечу (Нет моей матери больше в живых, и не будет пользы от разговоров).

Он от кого-то услышал, что его мать умерла. Заплакала вместе с Зурабой мать Малу, пригласила к себе сына и сказала:

— Я отказываюсь от тебя, ты мне больше не сын, если не отпустишь этого мальчика.

После этих слов Малу должен был отпустить бичІикІо. Была зима, перевал закрыт, добраться до Цора невозможно. Зураба каждый божий день смотрел на снежные вершины гор, окружавшие село, на реки и леса и искал признаки весны. Скучал он по тёплой солнечной Грузии, и его очень обрадовали слова Малу, что отпускает его домой.