Юрьев день - Куликов Геомар Георгиевич. Страница 8

— Спасибо за хлеб-соль. Пора мне. Думал добро сделать, помочь чем.

Однако верно говорят: насильно мил не будешь. Да и к чему?

Взялся за шапку.

— Постой, — впервые подал слабый голос дед, возле которого хлопотала бабка. — Постой, Трофим! Не серчай на Николу. Мужик он крепкий, работящий, а на язык и впрямь остер. Да ведь дело не шутейное. Растолкуй-ка ты лучше, что за земли в тамошних краях? Велики ли господские работы?

Гость шапку на лавку положил, садиться не стал.

— Земли победнее здешних. Военными делами разорены. Однако живем на них, с голоду не помираем. Руки, известно, ко всему приложить надобно. Не пашут, не жнут, а сыты бывают одни птицы небесные.

— Да баре... — пробурчал, будто про себя, но так, что другие слышали, дядька Никола.

А гость, словно то не для него сказано, продолжал:

— Что ж до работ господских и иного, дорожит своими людьми Иван Матвеевич, потому барщиной и оброком сверх меры не давит.

Запустил дядька Никола пятерню в бороду.

— Как с князем, коли надумали бы уйти, рассчитываться будем?

— Не твоя забота. Все долги Иван Матвеевич заплатит.

— А коли не по душе у твоего господина придется?

— Христос с тобой! — в сердцах не сдержался гость. — Оставайся с князем. Глядишь, и тебя на собаку али на козла вонючего сменяет. Может, тогда и поумнеешь. Не обессудьте, хозяева... — шагнул решительно к двери.

— Постой, — морщась от боли, простонал дед. — Не горячись. А ты, Никола, помолчи. Не о тебе ноне сказ.

Тихо стало в избе. Ровно на кладбище. Всхлипнула Тренькина мать, да под бабкиным взглядом тотчас и замерла.

А дед, отдышавшись малость, повел такую речь, прерываясь чуть не на каждом слове:

— Я князю Петру Васильевичу ровно господу богу верил. И тому верил, что Митьку из холопства, как князем обещано, выкупим. И кабы кто сказал мне вчера еще утром, что он моего внука на пса променяет, тому бы в глаза плюнул.

Бабка вытерла взмокший дедов лоб полотенцем:

— Что уж теперь, после драки-то...

— Нет, мать. Драка-то, похоже, только начинается. — И гостю: — Справно ли твой хозяин живет?

— Попроще, нежели князь, однако жаловаться грех, — ответствовал с достоинством рытовский посланец.

— А отчего людей сманивает?

— Кто тебя, мил человек, сманивает? Сказано же, дадены царем Иваном Васильевичем верному слуге Ивану Матвеевичу земли немалые с угодьями лесными, лугами...

— Деревень, дворов много ли?

Помедлил рытовский приказчик, словно раздумывая: продолжать ли разговор аль закончить. Сказал-таки:

— Деревень да сел — шесть. Дворов в них — более нолуста. — И уколол, не стерпел: — Сколько курей да поросят в каждом дворе — не считал.

— Прости, государь, старика, — вступилась бабушка. — Отец его на этой земле родился. А кошка и та к своему месту привыкает.

Приказчик чуть голову наклонил: понимаю, дескать.

А дед, вновь глаза открыв, негромко, но внятно молвил:

— Трудно родные места покидать. Однако обманул меня, старика, князь жестоко. Нарушил свое слово. Да забыл, видать, что люди мы, слава богу, вольные. Потому передай Иван Матвеевичу, согласны мы, коли пожелает, переехать на его земли. Николе же, — в сторону родича глаза ми повел, — самому решать, с нами ехать, здесь ли оставаться.

Замолчал дед.

Тренькина мать в голос заплакала. Тренька носом шмыгнул: нрав дед, не бросать же в беде Митьку, словно шелудивого пса, хоть и вправду па собаку меняй был.

Дядька Никола сокрушенно головой покрутил.

— Куда же я вас одних отпущу...

Тренькина мать — брату в ноги. А тот:

— Эх, Степанида, не так мечталось. Из одного хомута в другой лезем.

И будет ли он легче да свободнее?

Трофим, приказчик рытовский, тех слов ровно не слышал. Промолчал.

В окошко, за которым ранние сумерки сгущались, глядел.

Глава 8

ПРИЕХАЛИ!

Две семьи свез Иван Матвеевич Рытов у князя Петра Васильевича Боровского на Юрьев день. Гневался тот, как никогда прежде. Ьлце бы, ему, князю рода старинного и богатого, пришлось уступить худородному дворянину. Однако понимал князь — не следует наживать врага в человеке, что милостью пользуется у царя. Оттого с честью и ласкою проводил ненавистного Ивана Рытова. На прощание даже расцеловались троекратно хозяин с гостем. Друзья закадычные, да и только!

Ускакал Рытов с собаками и людьми своими, прихватив Митьку. А новые рытовские крестьяне на подводах потянулись следом.

Громыхают телеги по мерзлой земле, чуть припорошенной снегом.

Морщится дед от боли при каждом толчке. А Тренька, известно, по малости лет все беды забыл, носится словно оглашенный. То вперед забежит, то остановится, разинув рот на лесное какое диво. А чего только но дороге не встретишь! К примеру, на дереве — кошка большущая, что твой теленок.

Хвост короткий, словно обрубленный.

Летит Тренька сломя голову к дядьке Николе:

— Кошка! Кошка!

Бабушка головой качает:

— Господи, вот выдумщик уродился! Кто же в лесу кошек видывал?

— Была кошка! — сердится Тренька. — Хвост у нее короткий. На ушах кисточки...

Дядька Никола поясняет:

— Рысь то, должно быть.

И рассказывает Треньке про диковинную лесную кошку — рысь.

Обогнал Тренька всех чуть не на целую версту. Засмотрелся па дятла, чей стук разносился по всему лесу, а в кустах — точно человек громадный — медведь! Припустился Тренька что было духу к подводам, а сзади топот...

— Маманя! — закричал дурным голосом. Ткнулся с разбегу мамке в подол. Едва выговорил: — Медведь...

Дядька Никола смеется:

— Где он, твой медведь-то?

Оглянулся Тренька: лежит запорошенная снегом дорога, нет на ней никого.

— Был медведь, своими глазами видел... — оправдывается смущенно Тренька.

— Если и был, — улыбается дядька Никола, — его теперь за три версты отсюда искать надобно.

Удивляется Тренька:

— Нетто можно медведя напугать?

— Еще как, — отвечает дядька Никола. — Весенний голодный медведь да зимний, шатун, для человека подчас опасен. А теперь, когда осень едва миновала, мишка сытый, берлогу ищет.

Однако после встречи с медведем присмирел Тренька, стал держаться подле взрослых.

У тех заботы нешуточные.

Остались с новыми рытовскими крестьянами приказчик Трофим да еще один холоп — Мирон, мужик молчаливый и неприветливый, на голову дядьки Николы выше и в плечах шире. Сказал Трофим: дорогу, мол, показывать. А подвода их позади. И Мирон с дядьки Николы глаз не сводит.

Тренька и тот приметил, удивился. У дядьки Николы спросил, когда Мирон чуть поотстал:

— Чего он? Будто караулит...

— Так, племяш, оно и есть. Должно, боится, чтоб не сбежали. За нас Рытов князю деньги платил...

Вовсе притих Тренька.

— Купил, что ли, он нас у князя-то?

Дед вмешался:

— Ты, Никола, мальчонке голову не морочь. Мы, Терентий, люди вольные. У кого захотим, у того землю и нашем...

Хмыкнул дядька Никола:

— Вольные... Так ли? Захотел я от князя уйти, что вышло? А Рытов меня, ровно порося аль козу, перекупил. Вот тебе и вся наша воля.

— Ушли, однако, от князя, — стоял на своем дед.

— К чему, кабы знать? На рытовского приказчика погляди. Уговаривал — обходительный был, а теперь — словно язык проглотил.

Тряхнуло телегу на мерзлой земле, поморщился, застонал дед. И дядьке Николе:

— Останови лошадь. Передохну малость...

Стал маленький обоз. Принялся дед с бабушкиной помощью на живот переворачиваться, подле телеги — — приказчик Трофим.

— Что замешкались? — спросил недовольно. — Поспешать надо. Не к теще на блины едем.

— И не на пожар, поди. Поспеем, — огрызнулся дядька Никола. — Аль ослеп? Человеку плохо.

Насупился Трофим. Смолчал. Однако все время, пока бабушка возилась с дедом, рядом стоял, всем видом своим неодобрение выказывал.

Тронулись подводы далее. Поежился Тренька. Холодно сделалось.