Еремей Парнов. Третий глаз Шивы - Парнов Еремей Иудович. Страница 49

– Для меня это темный лес, – признался Люсин.

– Для меня тоже… Но шеф столько рассказывал о тибетской премудрости, что поневоле кое-что запало в голову. Обратите внимание на эту перевязь из черепов. – Он раздвинул стекло, чтобы Люсин смог получше разглядеть статуэтку. – На змей, свисающих с шеи… Уродлив и одновременно дьявольски прекрасен. А какие натуралистические подробности! – Сударевский многозначительно подмигнул. – Наш всеобщий любимец.

– Действительно, великолепная пластика и совершенно изумительная отливка.

– Уверяю вас, что это тоже забытый секрет. Даже по выплавляемой модели так тонко сейчас не отлить… Это тоже из Тибета или Монголии. – Сударевский указал на нефритовую гантельку. – «Ваджра» называется – символ небесного огня… Из такого же молочно-зеленого нефрита вырезан саркофаг Тимура.

– Настоящий музей!

– Я же говорю, что шеф – великий собиратель! Бадахшанский лазурит, непальская бирюза, образцы природного рубина из Бирмы…

– Значит, все это имеет непосредственное отношение к его основной теме?

– Слышу глас Фомы Андреевича, – усмехнулся Сударевский. – Его это тоже волнует… Конечно, далеко не все, что находится в кабинете, имеет непосредственное отношение к работе лаборатории координационной химии. Но разве правомерен такой утилитарный подход к профессии ученого, к его личности? Мы не знаем, как и когда приходит открытие, какие стимулы будят творческую мысль. Вы меня понимаете? Аркадий Викторович сложный, исключительно многогранный человек. Он воспринимал мир во всей его удивительной целостности. Ему чужда была поверка алгеброй гармонии, ибо он не делал различий между ними. Математику, квантовые основы мироздания он рассматривал с позиции эстетики, как еще одно проявление стройности и красоты. В обыденном мире такой человек просто не смог бы работать. Он потому и занимался кристаллохимией, что она дополняла его увлечения историей и биологией, поэзией и музыкой, живописью и архитектурой… В какой-то мере он был человеком ренессанса.

– Фома Андреевич знал о таких увлечениях? – с невинным видом спросил Люсин.

– Что?.. Ах, Фома Андреевич! – Сударевский пренебрежительно скривил губы. – Поглядели бы вы на него, когда он разговаривает с Ковским! Вот уж воистину дуб! Вы же его видели!

– Не берусь судить, – покачал головой Люсин. – Но у меня создалось впечатление, что он если и не приветствует, то, по крайней мере, снисходительно смотрит на исторические изыскания Аркадия Викторовича. Он одобрительно отзывался о найденных им способах изменять цветность камней.

– И только-то?.. Эх, товарищ Люсин… Простите, как ваше имя-отчество?

– Владимир Константинович.

– Так знайте же, Владимир Константинович, что эти кустарные допотопные рецепты нужны были нам лишь для отвода глаз!

– Не понял.

– Я хочу сказать, что внедрение в практику давным-давно забытых методов не является для нас самоцелью. Это скорее накипь, нежели навар. Ковский и заговорил-то о них лишь для того, чтобы его оставили в покое, не мешали работать. Дубарю что надо? Практическую полезность. Вот и пожалуйста, получите. Притом учтите, что исторические, как вы назвали их, изыскания проводились шефом параллельно с основной работой. Не мешали непосредственным занятиям координационной кристаллохимией, не требовали дополнительных ассигнований. Человек боролся лишь за свое видение мира, за право исследователя идти собственным, сугубо индивидуальным путем. Я не говорю уж, что делалось это ради возвышенной цели… Вам будет небезынтересно узнать, что Аркадий Викторович всю свою жизнь посвятил одному. Он искал коренную, главную тайну кристаллов, проявления которой волновали и тревожили человечество тысячи лет. Со стороны могло показаться, что шеф поразительно разбрасывается, хватает верхушки и вообще без царя в голове… Но это не так. Я-то уж как-нибудь знаю. Просто он шел к цели разными путями. Отсюда его интерес к древним тибетским и индийским сочинениям, напечатанным в гималайских монастырях с резных досок, египетским папирусам, алхимическим рукописям, таинственным рецептам Калиостро и Сен-Жермена. Он, как говорится, двигал современную науку присущими ей методами, не забывая притом, что есть или, возможно, были иные методы, запутанные, чисто интуитивные, но, несмотря на то, ведущие к цели более коротким путем… Я допускаю, что мой рассказ может показаться вам совершенно непонятным, даже диким, но…

– Нет, я вполне понимаю вас и считаю, что у Аркадия Викторовича были все основания идти своей дорогой. – Люсин взял со стола несколько разноцветных кристаллов, очень похожих на те, которые показывал ему директор. – Гранаты?

– Последние образцы, – кивнул Сударевский. – Здесь мы достигли почти невиданного совершенства. Всего один атом примеси на десять миллионов. Недурственно?

– Великолепно! – восхитился Люсин, хотя и не был в курсе мировых стандартов кристаллической чистоты. – Недурная проба пера. – Маскируя свою неосведомленность, он взял в руки зеленый гранат. – Интенсивная окраска и никаких бесцветных поясков.

– Проба пера? – удивился Сударевский. – Рядовая наша продукция. Мы гоним ее вот уже третий год.

– В самом деле? – Люсин смущенно потер лоб. – А Фома Андреевич говорил…

– Вы только побольше слушайте Фому Андреевича. Он вам и не такое наговорит! Человек абсолютно не в курсе, но зато вещает! Единственное, что он умеет, – это вещать, изрекать истины.

– Не слишком ли вы строги к нему?

– Видите ли, Владимир Константинович, я действительно пристрастен к нашему директору, но едва ли могу осудить его слишком строго… Но бог с ним, поговорим лучше о более приятных вещах. Как там дела насчет пожаров?

– Не знаю, – засмеялся Люсин. – Судя по мгле, все еще горит. – Он бросил зеленую призму, на которой была аккуратно наклеена бумажка с номером, в общую кучу. – Красивый камешек.

– Ничего, – кивнул Сударевский. – Это иттриевоалюминиевый гранат. Введение микродоз различных элементов позволяет получить богатейшую гамму тонов – от розовых или бледно-голубых до таких вот насыщенных зеленых. По своим ювелирным качествам наши гранаты давно превзошли природные.

– Насколько я понял, – осторожно заметил Люсин, – ювелирным качествам у вас в институте особого значения не придают.

– Знаю, – кивнул Сударевский. – Ветер дует оттуда. – Он показал на потолок. – И напрасно! Красота – проявление целесообразности. Великий Дирак, получив свое знаменитое уравнение для положительно и отрицательно заряженного электрона, долго боялся ему поверить. И его можно было понять, потому что положительных электронов в природе просто не существовало. Но уравнение было настолько красиво, что он все же решился его опубликовать, а ровно через год в космических лучах обнаружили положительный позитрон… Мы с Аркадием Викторовичем давно установили и сотни раз проверили одно железное правило: наиболее ценными физико-химическими свойствами обладают как раз такие камни, которые отличаются особо притягательной красотой. Что скажете?

– Меня вы убедили. – Люсин ткнул себя пальцем в грудь.

– Его, – Сударевский опять показал на потолок, – убедить невозможно. Тем хуже для него. Лично мы с Аркадием Викторовичем убеждены, что красота монокристалла, его ювелирные качества – первейшие критерии полезности. Но бывают же на свете люди, невосприимчивые к красоте. Для них она – пустой звук. Бесполезно спорить со слепым о прелести Джоконды, с глухим – о Бетховене, с дальтоником – о сигналах светофора.

– Дальтонику-то можно как раз объяснить, – пошутил Люсин, – вверху красный, внизу зеленый, желтый посередке… На меня ваше объяснение произвело большое впечатление. Мысль о том, что красота – это интуитивно улавливаемая гармония мира, поразительна. Сожалею, что никогда не задумывался об этом. – Он сложил из гранатовых призм причудливую башню. – Где они найдут применение?

– Прежде всего в квантовой электронике.

– Это что – лазеры?

– Не только… Квантовая электроника более широкое понятие. Но ваш вопрос понятен. О рубиновых лазерах публика почему-то знает больше всего. А ведь есть еще дазары – усилители тьмы. Они работают не только на кристаллах, но и на окрашенных жидкостях или даже на газах.