Цикада и сверчок (сборник) - Кавабата Ясунари. Страница 31

Когда они вышли за ограду храма и направились домой, мимо Сатоко, держась за руку матери, торопливо прошла та самая девочка в нарядном кимоно. Хорошо бы, Сатоко не увидела ее, подумал Синго и обнял внучку за плечи, но было уже поздно.

– Кимоно. – Сатоко попыталась схватить девочку за рукав.

– Отстань. – Девочка бросилась от нее в сторону, но неловко наступила на длинный рукав, свисавший почти до земли, и упала на мостовую.

– Ой! – закричал Синго, закрывая руками лицо.

Сбили. Синго слышал лишь собственный крик, но закричало, видимо, много людей.

Автомобиль со скрежетом затормозил. Из замершей толпы бросилось вперед несколько человек.

Девочка сама вскочила, прижалась к матери и вдруг заплакала навзрыд.

– Как повезло, как повезло. Какое счастье, что тормоза хорошие. Прекрасная машина, – сказал кто-то.

– Будь это какая-нибудь развалюха, не остаться бы ей в живых.

Сатоко закатила глаза, словно с ней случился припадок. У нее было ужасное лицо.

Фусако испуганно расспрашивала мать, не ушиблась ли девочка, не порвала ли кимоно.

Мать никак не могла опомниться от потрясения.

Девочка больше не плакала, по набеленному личику размазались слезы, но глаза блестели, словно промытые.

По дороге домой Синго молчал, разговаривать ему не хотелось.

Из дома послышался плач ребенка, и навстречу им, напевая колыбельную песню, вышла Кикуко с девочкой на руках.

– Простите. Расплакалась она у меня. Не могла справиться, – сказала Кикуко, обращаясь к Фусако.

Из-за плача сестры или, может быть, оттого, что дома ее напряжение спало, Сатоко тоже расплакалась.

Фусако, не обращая на нее внимания, взяла у Кикуко ребенка и обнажила грудь.

– Ой, у меня даже на груди капельки холодного пота.

Синго посмотрел на стену перед собой, где висела каллиграфическая картина Рёкана [28] «Небесная буря». Для подлинного Рёкана она обошлась Синго слишком дешево – видимо, подделка. Знающие люди объяснили ему, и теперь Синго уже и сам понимал, что это не подлинник.

– Мы видели надгробие Акико, – сказал он Кикуко. – Рукой Акико написано «Сакья-Муни…».

– Правда?

4

После ужина Синго вышел из дому и прошелся по мануфактурным магазинам и магазинам подержанного платья.

Но ничего подходящего для Сатоко не нашел.

Его беспокоила Сатоко.

Он даже испугался за нее.

Девочка еще совсем маленькая, но стоило ей увидеть у другой яркую вещь, и она уже загорелась таким неистовым желанием получить ее.

Может быть, у Сатоко зависть или жадность развиты сильнее, чем у других детей? Или, возможно, она слишком рано повзрослела? Нет, скорее всего она просто истерична, решил Синго.

Что б они сейчас делали, если бы эту девочку в нарядном кимоно для танцев насмерть задавила машина? Перед глазами Синго отчетливо стоял прекрасный рисунок ее кимоно. Такие нарядные кимоно даже в витринах никогда не выставляют.

Синго возвращался с пустыми руками, и это очень огорчало его.

Неужели Ясуко допускает, чтобы у девочки были до сих пор только осимэ из старых кимоно? В словах Фусако было немало яда. Правда, она могла и приврать. Неужели ребенку никогда не покупали даже простеньких детских кимоно? А может быть, Фусако намекала, чтобы я купил Сатоко европейское платье?

– Забыл, – сказал Синго вслух.

Он не помнил, кажется, это Ясуко ему говорила, что если бы они оба больше заботились о Фусако, то, возможно, и от некрасивой дочери родилась бы хорошенькая внучка. Теперь уже ничего не исправишь, – Синго почувствовал тяжелые угрызения совести.

До рожденья б знать, кого родишь, до рожденья б знать, кого родишь, – не было б родителей, достойных сострадания, не было б родителей – не было б детей, разрывающих наши сердца…

В памяти Синго вдруг всплыла эта фраза из пьесы театра Но. Просто всплыла, а не то что его стали вдруг мучить запоздалые сожаления.

Старый Будда ушел из мира, новый Будда в нем еще не появился. Во сне он вдруг возродится в старом слуге – кем он будет наяву? Обретя человеческий облик, возродиться в котором так трудно… [29]

Злость и неистовство, охватившие Сатоко, когда она пыталась схватить за кимоно девочку-танцовщицу, должно быть, унаследованы от Фусако. А возможно, и от Аихара. Если все же от Фусако, то чья, интересно, кровь передалась ей, отца или матери?

Если бы Синго женился на старшей сестре Ясуко, у них, наверно, не родилась бы такая дочь, как Фусако, не родилась бы, наверно, и такая внучка, как Сатоко.

Странно все-таки – до сих пор Синго любит человека, умершего давным-давно.

Сейчас ему шестьдесят три, а ведь та, которая умерла, когда ей было чуть больше двадцати, была старше его.

Когда Синго вернулся домой, Фусако уже лежала в постели, обняв младшую дочь. Он увидел их потому, что фусума, отделявшие их комнату от столовой, были приоткрыты.

– Спят.

Это сказала Ясуко, заметив, что Синго заглянул в комнату.

– «Сердце так колотится – вот-вот из груди выскочит, нужно хоть немножко успокоиться», – сказала мне Фусако, приняла снотворное и сразу же уснула.

Синго кивнул.

– Может, прикрыть?

– Сейчас, – встала Кикуко.

Сатоко лежала не шевелясь, плотно прижавшись к спине Фусако. Но глаза у нее были открыты. Странный все-таки ребенок. Лежит молча и не спит.

Синго не сказал, что ходил покупать Сатоко кимоно.

Видимо, и Фусако не рассказала матери, что натворила Сатоко.

Синго ушел в другую комнату. Кикуко принесла угли.

– Присаживайся.

– Сию минуту. – Кикуко вышла и вернулась с подносом, на котором стоял кувшин с водой. Для одного кувшина поднос, возможно, был бы не нужен, но рядом лежали еще цветы.

Синго взял их.

– Что это за цветы? Колокольчики?

– Нет, черные лилии…

– Черные лилии?

– Да, мне их принесла подруга, она обучает чайной церемонии. – Кикуко достала из стенного шкафа за спиной Синго небольшую цветочную вазу.

– Неужели это и есть черные лилии? – не переставал удивляться Синго.

– Подруга рассказала, что, когда в государственном музее в годовщину Рикю устраивалась недавно чайная церемония, там стояли черные и белые лилии – это было очень красиво. Они стояли в старинной бронзовой вазе с узким горлышком…

– Хм.

Синго смотрел на черные лилии. Их было две, и на каждом стебле по два цветка.

– Этой весной не меньше одиннадцати или даже тринадцати раз шел снег.

– Да, часто шел.

– Ранней весной, когда отмечалась годовщина Рикю, еще лежал глубокий снег. И в такую пору черные лилии – просто удивительно. В горах, наверно, нарвали.

– Цветом они немного похожи на черную камелию.

– Угу.

Кикуко налила в вазу воды.

– В эту годовщину Рикю были выставлены его предсмертные стихи и меч, которым он сделал себе харакири.

– Что ты говоришь? Значит, твоя подруга обучает чайной церемонии?

– Да. В конце войны у нее погиб муж… Она еще при нем часто устраивала чайные церемонии, и теперь это ей пригодилось.

– Какой же школы она придерживается?

– Школы муся-но кодзи.

Синго, незнакомый с чайной церемонией, ничего не понял.

Кикуко замерла в ожидании, чтобы поставить цветы в вазу, как только Синго выпустит их из рук.

– Они, видимо, так и растут, низко опустив головки, это не оттого, что начали вянуть.

– Да. Я ведь их сразу же поставила в воду.

– У колокольчиков головки, по-моему, низко опущены.

– Что?

– Мне кажется, эти цветы мельче, чем колокольчики, а?

– Пожалуй, мельче.

– Сначала они кажутся совсем черными, но на самом деле они не черные, а темно-фиолетовые с густым бордовым оттенком. Ладно, завтра днем рассмотрю их получше.

– На солнце они кажутся красновато-сиреневыми.

Цветы, хотя и совсем распустились, не достигали и трех сантиметров. У них было по шесть лепестков, пестик трехпалый, тычинок – пять. Листья, обращенные в четыре стороны, равномерно покрывали весь стебель несколькими ярусами. Они были маленькие, в три-три с половиной сантиметра длиной. Синго понюхал цветок.