Цикада и сверчок (сборник) - Кавабата Ясунари. Страница 89
– Мы выиграли, выиграли! Все глядите, все! Мальчишки – слабаки, мальчишки – слабаки!
– Нет, мы не проиграли, мы не проиграли! – зло закричал Харуми. Он что-то тихо скомандовал, и тут на счет «раз, два, три!» пятеро мальчишек разом налегли на край повозки.
Схватившиеся за оглоблю руки Юрико резко дернулись вверх, от толчка она разжала пальцы и отпустила оглоблю, а саму ее вытолкнуло вверх, подол чудесного платья задрался, словно от порыва ветра. Юрико шлепнулась на землю. Она мгновенно расправила подол и тут же свернулась калачиком, закрыв лицо широкими рукавами. Юрико плакала, лежа на земле.
К счастью, больше никто из девочек не пострадал.
Испуганные ребята подбежали к Юрико. Харуми подошел только затем, чтобы убедиться – это была действительно Юрико. Он сказал:
– Вот плакса! Все девчонки такие. Чуть что – и реветь.
Юрико тут же поднялась и, не отнимая рукава от лица, произнесла слабым прерывающимся голосом:
– Ну ты, я тебе обещаю! Я все отцу скажу. Мамочка мне говорила, с этим Харуми, у него такая семья, не смей играть с ним. А ты, Тацуо, подлец, подлец!
Сказав так, она побежала к своему дому, в котором смешались архитектурные стили Японии и Европы, уткнулась лицом в калитку. Плечи ее подрагивали.
– Что ты сказала? Да твоя семья – деревенщина. А я твоего папашу и знать-то не желаю.
После этих слов Харуми стал подбадривать ребят, предлагая покачаться или же поиграть во что-нибудь еще. Но и на Тацуо, и на других ребят подействовали слезы Юрико, и они вспомнили, что пора возвращаться домой.
Харуми состроил постную рожу. И тут ему, видно, стало жаль Юрико, которая по-прежнему стояла у калитки, не делая попытки открыть ее. Он подбежал к ней, хотел сказать ей что-то на ухо, но она крутила шеей, отворачивалась, он же приобнял ее, все хотел, чтобы она выслушала его.
Наконец Юрико кивнула ему, взглянула в глаза, робко улыбнулась, еще раз кивнула. Потом они вместе пошли к повозке. На сей раз Тацуо, Харуми, Юрико и еще одна девочка сели вместе, а на другой стороне повозки обосновалось шестеро малышей. Тацуо и Харуми обнимали Юрико за плечи. Игра продолжалась.
Минут через пять крупные капли дождя затанцевали по листьям сакуры, упали на землю, забарабанили по повозке. Дети и не заметили, как сгустились тучи.
– Ого! Ночь уже. И холодно стало. Промокнем, промокнем!
– Ну и пусть дождь, ну и пусть промокнем!
Юрико хотела было подняться, но мальчишки придавили ее за плечи, не давая уйти. Раз-два, раз-два – качались они, убыстряя темп.
– Не хочу больше играть, не хочу. Я замерзла, я рассержусь.
Темень заволакивала город.
– Промокнем, пошли домой! – закричал Харуми. Он подпрыгнул, и тут же все мальчишки разбежались в стороны.
– Так нечестно! – закричала Юрико, оставшаяся сидеть на повозке, которую поливал и поливал дождь.
Солнечный свет
Двадцать четвертая осень моей жизни ознаменовалась тем, что в приморской гостинице я встретил девушку. Мы понравились друг другу.
Не наклоняя головы, она закрылась рукавом своего кимоно.
Видя это, я в который раз подумал, что мне следует избавиться от своей дурной привычки.
«Все равно я тебя вижу».
«Но не всю же».
Ее голос был нежен и игрив. Мне полегчало.
– Что-нибудь не так?
– Нет, все в порядке. Правда, все в порядке.
Она опустила рукав – ее напряженное лицо говорило о некотором усилии, которое понадобилось ей, чтобы встретиться со мной глазами. Я отвернулся. Передо мной был океан.
У меня была дурацкая привычка: смотреть человеку прямо в глаза. Многие ощущали от этого неудобство. Я и хотел бы избавиться от этой манеры, но мне становилось не по себе, если я не видел лицо собеседника. Но мне всякий раз делалось ужасно стыдно, когда я обнаруживал, что мое обыкновение осталось при мне. Я оправдывался тем, что эта привычка выработалась, наверное, после того, как родители умерли, и мне пришлось жить у чужих – и потому я только и делал, что пытался понять, чем грозят мне эти незнакомые лица.
Однажды я углубился в размышления о том, когда же все-таки появилась у меня эта привычка. То ли тогда, когда я еще жил у себя дома, то ли тогда, когда мне уже пришлось жить у людей. Найти ответ я не смог.
Я отвернулся от девушки. Океанский берег был освещен осенним солнцем. Этот свет пробудил во мне детские воспоминания.
После смерти родителей я прожил вместе с дедом в деревне почти десять лет. Дед был слепым. Многие годы подряд он сидел в одной и той же комнате, на одном и том же месте. Перед ним стояла жаровня с углями – он мерз. Дед сидел, обратившись лицом к востоку. Постепенно разворачивался к югу. И никогда – к северу. После того, как я обратил внимание на манеру деда поворачиваться только в одном направлении, я ощутил настоящее беспокойство. Я просиживал рядом с дедом часами, но никогда не видел, чтобы он повернулся к северу. Словно электрическая кукла, которой положено через каждые пять минут поворачиваться только направо, дед смотрел только на юг. Это было немного скучно и немного жутко. Юг – это свет. И даже слепому юг кажется чуть светлее. Так мне казалось.
Потом я забыл о деде, а сейчас вспомнил снова – как он поворачивался к солнцу.
Мне хотелось, чтобы дед хоть раз повернулся к северу, и потому – ведь он был слепым! – вышло так, что я изо всех сил вглядывался в его незрячие глаза. И заключил, что привычка смотреть в глаза брала начало с тех дней, когда я жил еще в родном доме. Я приобрел ее не в ту пору, о которой мне не хотелось вспоминать. Теперь я мог совершенно спокойно пожалеть себя – вот и все. Открытие наполнило меня радостью – я был готов пуститься в пляс. Тем более что в этот момент я так хотел преподнести себя той девушке наиболее благоприятным образом.
«Я уже привыкла, но все равно немного стесняюсь».
Эти слова прозвучали как разрешение снова посмотреть на нее. Наверное, она хотела также сказать, что мои манеры показались ей вначале несколько странными.
Теперь я мог посмотреть на нее просветленным взглядом. Девушка слегка покраснела, глаза ее были хитрыми. «Теперь с каждым днем мое лицо будет казаться тебе все менее незнакомым. Так что беспокоиться не о чем», – сказала она по-детски.
Я засмеялся. И ощутил прилив нежности. Она и дед связались в одно целое. Мне захотелось выйти на залитый солнцем океанский берег.
Немощный сосуд
Антикварная лавка располагалась на перекрестке. Перед входной дверью на тротуаре стояла фарфоровая статуя бодхисатвы Каннон ростом с двенадцатилетнюю девочку. Когда мимо проезжали трамваи, стеклянная дверь дребезжала, вместе с нею дрожала и статуя. Каждый раз, когда я проходил мимо лавки, мне становилось не по себе – а вдруг упадет и разобьется?
Однажды мне приснился сон…
Статуя вдруг покачнулась и стала падать. Я хотел поддержать ее, но неожиданно руки Каннон отделились от туловища и обняли меня за шею. Я отскочил – было что-то жуткое в оживших вдруг руках безжизненной статуи и в холоде ее фарфоровых объятий.
Каннон беззвучно падает и разбивается на мелкие кусочки.
И тут, непонятно откуда, появляется Она и, присев на корточки, торопливо собирает разлетевшиеся во все стороны блестящие осколки фарфора. Пораженный Ее внезапным появлением, я пытаюсь что-то сказать в свое оправдание – и просыпаюсь.
Я попробовал истолковать свой сон.
«Так же и вы, мужья, обращайтесь благоразумно с женами, как с немощнейшим сосудом…»
В то время мне часто вспоминалась эта фраза из Священного Писания. Слова «немощный сосуд» всегда ассоциировались с чем-то сделанным из фарфора. И еще: таким немощным сосудом была для меня Она.
Действительно, девушка – это нечто легкобьющееся. Что для нее любовь? Саморазрушение – можно ведь и так сказать.