Тайна Медонского леса - Шадрилье Анри. Страница 51
Долго искал старик в толстых, запыленных связках и, наконец, нашел то, что требовалось.
Он перелистывал толстые пачки так медленно, что Сусанна теряла всякое терпение.
Поправляя беспрестанно сползавшие на нос очки, секретарь спросил спокойным, неторопливым тоном:
– Вы говорите в августе?
– Да, сударь, 25 августа 1853 года.
– Свидетельство о смерти?
– Да… о смерти.
– Ребенок мужеского пола… Посмотрим, посмотрим… А-а! Вот оно 25 августа…
– Ну, а дальше-то что же, дальше? – боязливо спросила Сусанна.
– Да тут совсем не то… – продолжал тот также флегматично. – 25 августа 1853 года умер в нашей общине Бертран, 64-летний старик, по ремеслу хомутник. Это что-то не то… А-а! вот еще… Родился ребенок женского пола… Но ведь вам нужна не метрика?
– Нет, сударь, мне нужно свидетельство о смерти.
– Ну, значит, вы ошиблись, сказали мне не то число… – загорячился в свою очередь флегматичный секретарь. – Ведь списки-то у меня перед глазами… 25 августа в Гонессе не было больше никакого смертного случая… Да вот, посмотрите сами.
Сусанна жадно пробежала глазами пожелтевшую от времени страницу, но с 24 до 26 не нашла никакой пометки о смертном случае.
«Но как же это? Какой же документ дал ей де Марсиа?»
А чиновник уже забрал у нее толстую книгу и ворчал недовольным тоном, что бессовестно отнимать попусту время у занятого человека.
– Извините, сударь, но я должна вам заметить, что с моей стороны нет никакой ошибки, а вот верны ли ваши списки, того не знаю.
– В списках не может быть ошибки, – сухо заметил тот.
– Да вот же вам доказательство, – продолжала Сусанна, подавая ему свидетельство, данное ей де Марсиа. – Я искала у вас только копию, а самый документ в моих руках.
– Ну, уж это из рук вон! – рассердился секретарь. – Бумага у вас, а вы заставляете меня рыться более двух часов!
И, сердито сдвинув очки, старик стал проверять свидетельство по книге. Но едва успел он приняться за это несложное дело, как резко обернулся к Сусанне и, строго поглядев ей прямо в глаза, заметил:
– Вас следовало бы арестовать, сударыня!
Старик не шутил, тон его был слишком серьезен. Удивленная Сусанна глядела на него испуганными глазами.
– Ведь это подлог! А подлог, как вам известно, строго преследуется законом. Да и подделка-то самая грубая, бесцеремонная, написано-то не по форме.
И, говоря это, он пытливо глядел ей в глаза, чтобы уловить впечатление, произведенное его угрозой; но, к величайшему удивлению своему, не прочел в них ничего, кроме радости. Теперь он уже сам глядел на нее удивленным, вопросительным взглядом.
– Ах, какое счастье! – вырвалось, наконец, у Сусанны.
– Извините, сударыня… Я вас не понимаю, – пожал плечами чиновник.
– Как благодарить вас за сообщенное вами известие! Вы возвратили мне сына! Меня обманули, сказали, что он умер… Вам, вам одним обязана я своим счастьем!
Старик, совершенно сбитый с толку, не знал, что говорить и что делать, он понял только, что угрозы напрасны.
– Я обеспокоила вас, сударь, отняла у вас, человека занятого, много времени и потому смею просить принять эту маленькую благодарность за потерянное вами время, – проговорила Сусанна, протягивая ему стофранковый билет.
– Я вполне обеспечен содержанием, которое получаю от сельского общества и не беру никаких подачек, – сухо ответил тот, отстраняя от себя деньги. – Если бы мне пришлось выдать вам новое свидетельство, я, действительно, получил бы с вас законные 2 франка 50 сантимов, но так как я не выдавал вам свидетельства, вы ничем, ничем не обязаны мне, и благодарить меня вам совершенно не за что.
– В таком случае попрошу вас принять эти деньги в пользу бедных вашего общества. Это будет должным воздаянием за радостное известие, полученное мною.
Секретарь смягчился и ответил уже учтиво:
– Это другое дело. На таком условии могу я принять эти деньги, могу принять их даже с благодарностью. Но как же скажу я об этом пожертвовании господину мэру?
– Скажите просто, что деньги эти пожертвованы матерью воспитывавшегося здесь когда-то ребенка, – просто ответила Сусанна, торопливо направляясь к дверям, чтобы дать, наконец, волю восторженным, облегчающим слезам.
В ней говорило теперь одно материнское чувство, все остальное было как-то чуждо сердцу.
Так этот милый, симпатичный юноша, этот Фрике – ее сын, ее родное детище! Недаром лежало у ней сердце к этому мальчику, недаром полюбила она его с первого раза!
Но вдруг выражение лица ее быстро изменилось, и она спросила себя с ужасом: «А что творится теперь там, в Версале? Ведь прошло уже три дня…»
Она чувствовала, что ее единственному сыну, ее возлюбленному Фрике грозит опасность… И грозит ему эта опасность от родного отца, этого низкого, продажного человека, бросившего сына на произвол судьбы, составившего подложный документ о его смерти. Да, из личной выгоды, из денежных расчетов де Марсиа способен убить единственного сына. И в эту самую минуту преступление это, может быть, уже совершено…
И в нервном, возбужденном состоянии спешит она в Версаль и, полумертвая от страха, подходит к домику д'Анжелей.
Наконец-то она дома! Ее встречает расстроенная Лена и говорит ей, что Фрике болен, что уже два дня он не встает с постели.
Сусанна в отчаянии. Фрике болен! Неужели она опоздала? Неужели этот ужасный человек, этот изверг уже успел привести в исполнение свой замысел?
VII
Тигрица-мать
Марсиа действительно уже попробовал; но неуверенная, неверная рука всыпала недостаточное количество яда, доза была слишком слаба, чтобы убить разом человека в полном расцвете сил и лет. Молодая жизнь не поддалась, и вовремя поданная помощь могла еще ее спасти.
Сусанна сейчас же кинулась к больному и послала за доктором.
Все, предписанное врачом, исполнялось точно и аккуратно. Сусанна почти не отходила от Фрике, изредка только решаясь доверить его Лене. Оставив больного с Леной, она сама сейчас же шла в комнату де Марсиа и зорко следила за каждым шагом этого страшного человека. А человек этот не говорил ей ни слова о своих намерениях и планах.
Как дикая тигрица, охраняла она своего милого Фрике; как ласточка, кружилась она вокруг своего детища, никому не доверяя, никому не говоря ни слова, охраняя юношу от хитростей и козней сильного врага.
Долго крепилась Сусанна, но, наконец, не могла выдержать и решила объясниться с де Марсиа.
Она знала, что, раз солгав, возлюбленный ее пустится на новую ложь, и потому была наготове.
Но сам Фрике был удивлен более всех.
Что за непонятная метаморфоза? Чем объяснить эту перемену в обращении, эту нежную заботливость, эту трогательную предусмотрительность? Его берегли и нежили как любимое детище в доме его заклятого, непримиримого врага!
И ему не открыла своей тайны Сусанна. Материнская любовь, охватившая все ее существо, научила ее сдержанности и осторожности.
Как сказать этому благородному, неиспорченному юноше, нравственно стоящему неизмеримо выше того жалкого круга, в котором сама она увязла, как в гнилом болоте: «Я твоя мать!.. Я бросила тебя на произвол судьбы беззащитным младенцем, чужая рука вспоила, вскормила тебя и сделала человеком, но во мне пробудилось теперь материнское чувство, и ты должен любить меня уже только за то, что я твоя мать. Не спрашивай меня о том, как прожила я жизнь, позорно или честно, должен ты краснеть за меня или нет, не спрашивай ни о чем – я нашла тебя и требую твоей любви. Ты должен, ты обязан любить меня как мать».
Нет, в душе этой потерянной, продажной женщины, которую судьба свела с отъявленным негодяем, проснулось новое, до тех пор неведомое ей чувство – чувство стыда. Она не посмела признаться сыну во всем, сказать ему всю правду.
Сусанна поняла сердцем, что ей надо еще заслужить привязанность покинутого ею сына, что ей надо самой прежде доказать ему свою любовь. Тогда только может она требовать от него взаимности.