Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса. Страница 10

Люси станет для меня тем пропуском на свободу, который я искала.

десять

— И давно ты танцуешь?

Нам еще не принесли завтрак, но свет включен, и по дыханию Люси я могу с уверенностью сказать, что она не спит.

— С тех пор, как начала ходить, — отвечает Люси. Она поворачивается на бок, лицом ко мне, но глаз не открывает.

Видимо, мне придется заслужить ее дружбу, но и ладно. Все равно больше нечем заняться. У меня навалом времени (то есть пока меня тут держат), чтобы показать Большому Брату, какой я отличный друг. Определенно даже мухи не обижу. И уж точно не «опасна для себя и окружающих».

— У меня с книгами то же самое.

Люси открывает темно-карие глаза:

— Только не говори, что читаешь с младенчества.

— Конечно, нет, — соглашаюсь я с улыбкой, — но я вечно возилась с книжками, как другие малыши возятся с детскими одеяльцами и мягкими игрушками. Еще не научилась различать буквы и слова, а уже мечтала научиться читать.

Люси кивает.

— Да, похоже на мою страсть к танцам, — соглашается она. — Я была такой маленькой, когда встала на пуанты, что пришлось шить их на заказ.

— Ужасно, когда тело не хочет следовать мечте.

Рискованный ход, но Люси не возражает. Вместо этого она вытягивает руки над головой, и лишенная поддержки грудь смещается под тканью. Люси умоляла разрешить ей носить бюстгальтер, но ее просьбы проигнорировали.

— Мне вечно твердят, что многие успешные балерины не соответствуют привычным параметрам. Большая грудь и жирная задница задают новые стандарты для танцовщиц. — Она вздыхает: — Но я не хочу задавать стандарты.

— Ты просто стремилась к своей цели.

— Именно. — Люси переворачивается на спину и глядит в потолок.

Интересно, видит ли она в трещинах и впадинах те же фигуры, что и я, — кролика, клоуна, дерево — или придумывает свои. Может, ей представляются кошка, принц или гора.

— Впрочем, теперь уже не важно.

— Почему?

— Я не выберусь отсюда до начала отбора.

— Какого отбора?

Люси смотрит на меня с презрением, будто ответ очевиден и на свете существует только один отбор.

— В Академию танца Сан-Франциско. Мне назначили пробы пятнадцатого сентября.

— Может, к тому времени тебя выпустят, — утешаю я, хотя понятия не имею, сколько дней или недель осталось до этой даты.

— Даже если выпустят, я совсем потеряю форму. Вряд ли мне дадут тренироваться.

Я оглядываю нашу палату семь на восемь шагов. Маловато места для пируэтов.

— А мне нужно выбраться до седьмого сентября, — признаюсь я. — К началу занятий. Зачисление в университеты начинается только зимой, но оценки за первый семестр выпускного класса имеют огромное значение.

— Тогда ты понимаешь, о чем я.

— Ага.

— Вот только в университеты каждый год поступают тысячи ребят, а в Академию танца на следующий год набирают всего пять человек.

Она меня проверяет. Ждет, обижусь ли я: «Ну знаешь, в университет тоже поступить не так-то просто», или выражу восхищение ее стремлением войти в пятерку лучших и заверю, что у нее и правда были все шансы — пока она не загремела сюда. Меня подмывает предупредить Люси: «Плавали, знаем». Я сто раз заводила лучших подружек и понимаю, что к чему. У меня отлично выходит.

— Неужели всего пять? — изумляюсь я. — Ты, наверное, страшно талантливая.

— Так и есть. — Никакого хвастовства и даже гордости за себя, простая констатация факта. Люси не такая, как другие девочки, с которыми я имела дело.

Но мне необходима новая лучшая подружка, и сейчас Люси единственный кандидат.

— А ты, наверное, отлично учишься, — говорит она, — раз так стремишься назад в школу.

— Точно. — Я старательно копирую ее тон. Просто констатация факта.

— Господи, неужели они не понимают, что разрушат нам жизнь?

Я киваю. Ну надо же. Вот уж не ожидала встретить здесь других девушек с такими же высокими целями и амбициями, как у меня.

Щелчок магнитного замка привлекает наше внимание к двери. Завтрак. Подносы оставляют у порога, и дверь закрывается. Замок снова щелкает. Звук достаточно громкий: если спишь, он тебя разбудит. Может, его специально так сконструировали. Я переключаю внимание на еду.

Дешевые «Чириос» (обычные, без меда и орехов), бумажные полотенца, пластиковые ложки. Молоко уже налито, так что овсяные колечки размокли.

Люси пробует ложку и давится:

— Цельное молоко! Кто его вообще пьет?

— Гадость. — Я было отодвигаю поднос, но потом вижу, что Люси, несмотря на свои протесты, продолжает есть, так что я тоже приступаю.

— Фигово, что мы тут застряли, — говорит Люси в перерыве между двумя ложками хлопьев.

— Фигово, — соглашаюсь я.

одиннадцать

Впервые за день Люси покидает палату, чтобы принять душ — настоящий душ, а не растирание мочалкой. Ее нет минут двадцать. То есть мне так кажется, потому что в ее отсутствие я хожу по комнате, подсчитывая шаги: если учесть, что каждый занимает около секунды, а я насчитала 1182 шага, получается почти двадцать минут. Люси возвращается в свежей зеленой форме и с мокрыми волосами, благоухающими шампунем.

Должно быть, зависть написана у меня на лице, поскольку Люси уверяет, что радости от душа немного:

— Там были еще три девчонки, и никаких тебе занавесок или кабинок. Огромный открытый зал, головки душа свисают прямо с потолка. Вдобавок за нами все время присматривала сестра.

Люси наклоняется, и волосы падают почти до пола. Она разбирает пряди пальцами. Похоже на танец. Аромат шампуня усиливается.

Я вспоминаю, как Люси отвернулась, когда переодевалась передо мной и Стивеном. Вряд ли ей понравилось мыться в присутствии посторонних.

Я пожимаю плечами.

— Мой стилист считает, что я слишком часто мою голову. — Я специально использую настоящее время: «считает», а не «считал»; «мою», а не «мыла». — Знаешь ведь, что чем реже моешь, тем меньше волосы пачкаются?

Люси качает головой:

— Я всегда жутко грязная и потная после тренировок. Приходится мыть голову каждый день.

Я отвечаю не сразу: пусть сообразит, что мне-то не надо вкалывать до седьмого пота, чтобы поддерживать форму. Но потом вспоминаю, что пытаюсь с ней подружиться, и поддакиваю:

— Ага, понимаю.

Уже второй раз за день моя соседка покидает палату. Когда мне приносят обед, сестра придерживает дверь, чтобы выпустить Люси в столовую.

Интересно, права ли она насчет привилегии на телефон. Может, если она наберет побольше килограммов, ей позволят позвонить Хоакину. От моей кровати до окна четыре шага. Я встаю на цыпочки, чтобы выглянуть наружу. Вряд ли я провела здесь целый месяц. Иначе дни стали бы короче. Солнце садилось бы раньше. И уже начинались бы сумерки.

С другой стороны, сейчас время обеда. В середине дня солнце в любое время года находится в зените.

Когда доктор Легконожка открывает дверь, я поворачиваюсь к ней не сразу. Мне не хочется ее спрашивать, какой сейчас месяц и долго ли я здесь живу. Пусть думает, что мне все равно.

Но мне очень интересно знать, сколько осталось времени до седьмого сентября.

Кстати, люди постоянно путают дни недели и даты, даже за этими стенами. Мама забыла про мой восьмой день рождения. Когда я потребовала объяснений, он сказала: «А я думала, седьмое августа только на следующей неделе». Так что, даже если я спрошу Легконожку, какое сегодня число, она необязательно сочтет это симптомом или признаком слабости. Но ответит она только в том случае, если худо-бедно доверяет мне, а такой роскоши тут, похоже, себе никто не позволяет.

Прежде чем я успеваю принять решение, доктор Легконожка говорит:

— Прекрасный здесь вид, правда?

Я оборачиваюсь:

— Бывают и покрасивее.

Это правда. Из огромного окна шикарного отеля я видела сверкающие блики солнца на волнах Средиземного моря. Я видела Швейцарские Альпы зимой, когда снег такой белый, что даже облака на его фоне кажутся серыми. Я видела древний город Мачу-Пикчу и большую белую акулу, вынырнувшую из воды у берегов Южной Африки.