Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса. Страница 33

Стивен порывается меня схватить, но доктор Легконожка жестом останавливает его.

— Кто такая Люси? — спрашивает она. Голос у нее раздражающе мягок, будто она усмиряет взбесившуюся собаку.

— Моя соседка, — отвечаю я хрипло.

— Твою соседку звали Агнес.

— Не ту соседку. Эту соседку. — Я обвожу рукой палату. — Люси Кинтана. Танцовщица с булимией.

— Ханна, у тебя здесь не было соседки. — Легконожка наклоняет голову набок, будто считает меня идиоткой: «Думаешь, к тебе подселят соседку, если ты представляешь опасность для себя и окружающих?»

Я трясу головой. Люси была здесь. Я чувствовала ее вес у себя на кровати. Чувствовала запах ее волос, когда она сидела рядом.

— Ханна. — Подходя ближе, Легконожка вытягивает руки перед собой, защищаясь от меня. — Ты уже несколько дней принимаешь антипсихотики. И теперь они начали действовать.

— О чем вы говорите? — Слова выходят с трудом.

— Думаю, ты знаешь, о чем я говорю.

Я снова трясу головой, но на сей раз не могу остановиться. Меня охватывает дрожь. Руки, зубы, подбородок — все трясется, колотится. Почему в этом богом забытом месте всегда так холодно?

Люси была здесь. Люси настоящая. Это просто какой-то фокус.

Но затем я вижу то, чего раньше не замечала. Кровать Люси, кровать напротив моей, кровать, которую мне приходилось огибать при ежедневных обходах вдоль стен палаты.

Она исчезла.

тридцать четыре

Они пытаются убедить меня в моей ненормальности. Есть даже специальный термин: газлайтинг. На уроке женской литературы мы смотрели фильм «Газовый свет», хотя он никаким боком не относится к женской литературе: это не книга, и сняла картину не женщина. (Еще нам показывали «Роковое влечение» и «Небесных созданий». У нас очень прогрессивная школа.) В «Газовом свете» герой внушает своей жене Поле (ее играет Ингрид Бергман), будто она сходит с ума, а сам намеревается прибрать к рукам ее наследство. Он постоянно ее преследует. Отгораживает от друзей. Крадет брошь жены, чтобы она усомнилась в собственной памяти; прячет картину и убеждает Полу в том, что она сама ее перевесила. Он манипулирует газовым светом в доме, уверяя жену, что перепады освещения ей только мерещатся.

Герою нужны не только драгоценности жены. В конце концов, существуют и другие, более простые способы заполучить имущество супруги, чем внушить ей, что она безумна. Нет, он пытается отнять у нее ощущение реальности. Ощущение самой себя. Он пробирается жене прямо в душу. Но в финале Пола все-таки его одолевает.

И в чем же отличие от здешних методов? Меня не пускают в школу. Изолируют от привычного окружения. Они даже свет включают и выключают сами, прямо как жестокий муж Полы.

Разве я могу быть ненормальной, если в деталях помню фильм, который сняли еще до изобретения цветного кино?

Разве я могу быть ненормальной, если на том уроке получила пятерку за эссе, в котором сравнивала «Газовый свет» и «Желтые обои» Шарлотты Перкинс Гилман? Такое прекрасное эссе, что учительница даже попросила копию для демонстрации будущим ученикам в качестве образца?

Люси была здесь со мной. Ее волосы касались моей руки; я чувствовала в палате тепло присутствия другого человека. Порой Люси бормотала себе под нос по-испански — она упоминала, что выросла в двуязычной семье. А я ведь даже не знаю испанского.

Может, доктор Легконожка таким образом обеспечивает себе полную занятость: внушает пациентам, что у них не все дома. С пустыми койками на жизнь не заработаешь. Газлайтинг ради оплаты счетов.

Ведь именно Люси посоветовала мне добровольно принимать антипсихотики. Она ни за что не дала бы такой совет, знай она, что в итоге исчезнет.

С другой стороны, как Люси могла это знать, если существовала только у меня в голове? Я-то не знала.

Как не знала испанского.

Но… куда делась ее кровать? Она была на месте, пока не погас свет. Она была привинчена к полу, как и моя. Ее не могли вынести, пока я спала. Я бы проснулась от шума. К тому же сегодня я вообще не спала.

То есть мне мерещатся не только люди, но и мебель?

Но ведь Люси была пациенткой. Она ходила на терапию. Сидела в столовой.

И все же… Не припомню, чтобы доктор Легконожка или Стивен хоть раз заговорили с Люси или вообще как-нибудь обозначили ее присутствие. Как она попала внутрь после побега на пробы?

Она сказала, что заплатила санитару.

Ладно, но почему во время вечернего обхода дежурный санитар или медсестра не спросили, куда она делась?

Впрочем, у нее были привилегии, которых не было у меня. В тот вечер она могла сидеть на групповой терапии, ужинать или плести очередную дурацкую корзинку.

Но почему Люси вообще вернулась той ночью?

По ее словам, оставаться было слишком рискованно.

Я снова закрываю глаза, вспоминая, как мы шли по лестнице. Люси держала меня за руку. Я чувствовала ее ладонь в своей. Люси потянула меня назад, увидев, что дежурный санитар проверяет браслеты пациентов. Я споткнулась и едва не упала. Нас чуть не поймали.

Я была так счастлива, когда ей удалось выбраться, когда она бежала через лес к машине своего парня.

Своего парня. Я же писала Хоакину! Люси сказала мне номер его телефона.

Выходит, я написала незнакомцу? Или это я тоже выдумала?

Не может быть.

Я трясу головой, не открывая глаз.

Все мы иногда слышим голоса. То есть не конкретно голоса, а воспоминание о них. Голос папы, твердящий о необходимости «расширять кругозор». Голос Агнес, говорящий, что «мы уже выросли из этих игр».

Врачи просто пытаются удержать меня в клинике. Мой план — выбраться отсюда, доказав, какой хорошей подругой я могу быть, — действует, и они не собираются мне уступать.

Так что теперь меня убеждают в том, будто Люси ненастоящая, ведь никому не придет в голову требовать моего освобождения за дружбу с галлюцинацией.

Я в ловушке. В ловушке, в ловушке, в ловушке. Меня заперли в палате семь на восемь шагов с исчезающей мебелью и исчезающей девушкой. Я широко раскрываю глаза, будто надеюсь разглядеть деталь, которой раньше не замечала. Какую-нибудь улику, доказательство их обмана.

— Доктор. — Стивен со своим слишком высоким голосом. — Вы точно не хотите дать ей успокоительное?

Я до сих пор кричу. Или снова начинаю кричать. Я бегаю вдоль и поперек палаты (а когда я успела выбраться из постели?), врезаясь в стены, и по-прежнему пытаюсь найти матрас Люси, ее тапочки, хоть один ее длинный, почти черный волос.

Доктор Легконожка тяжело вздыхает и встает:

— Хорошо, давайте переведем ее. А то еще покалечится.

часть вторая

между

тридцать пять

Меня переводят в другую палату. На другом этаже. (На каком? Я сбилась со счета.)

Я пытаюсь вспомнить все, что знала раньше.

Первый этаж: приемный покой, кабинеты, экстренная помощь.

Второй этаж: столовая, помещения для занятий и встреч с посетителями (?).

Третий этаж: длинный коридор с закрытыми дверями, душ, наша с Люси палата.

Но какая разница, что я знала раньше? Раньше я знала, что у меня есть соседка.

Я не знала ровным счетом ничего.

В новой палате нет стен. Нет, они есть, но обиты войлоком. Я в изоляторе для буйных. Меня запихали в настоящий изолятор для буйных. Здесь даже не сосчитаешь шаги от одного края до другого, потому что пол плавно перетекает в стены, которые перетекают в потолок. Не понять, где начинается одно и заканчивается другое.

Меня по-прежнему пытаются лишить рассудка. Комната без стен и окон кого угодно сведет с ума.

Нет, неправда. Я не о сумасшествии, а об окне. Оно тут есть. Но не на улицу. Это окошко в двери, которая тоже обита войлоком, как и прочие поверхности, — за исключением маленького кружочка стекла наподобие иллюминатора корабля. Сквозь стекло на меня смотрит доктор Легконожка. На меня смотрят обе медсестры — и добрая, и злая. Добрую, видимо, все-таки не уволили за халатность при выдаче мне снотворного. На меня смотрит Стивен, и я хочу спросить, как пишется его имя, хотя вряд ли он меня услышит, и даже если услышит, слова у меня сейчас получаются совсем не такими, как надо. Дверь открывают, чтобы передать мне еду и таблетки. Доктор Легконожка пробует продолжить сеанс терапии, но у меня речевая бессвязность.