Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса. Страница 34

О том, что мои нынешние трудности с передачей мысли называются речевой бессвязностью, мне тоже сообщила Легконожка. Она уверяет, что в изоляторе меня продержат совсем недолго — пока я не успокоюсь, не приду в себя.

— Всего лишь временная мера, — уверяет она меня. — Не успеешь оглянуться, как уже вернешься к себе в комнату.

«К себе в комнату». Моя комната — на Манхэттене, в трех тысячах миль отсюда, на 78-й Восточной улице: одна из трех спален в нашей типичной для Верхнего Ист-Сайда квартире с видом на Парк-авеню. Моя комната в два, три, четыре раза больше палаты на третьем этаже, где меня держали раньше. Точно сказать не могу, потому что дома я не измеряла комнату шагами.

— Я не сумасшедшая, — говорю я Легконожке, когда снова обретаю способность собирать слова в предложения. Она стоит в дверях. За ней маячит Стивен.

Легконожка отрицательно качает головой:

— Обойдемся без подобных терминов. Но ты нездорова. Мозг у тебя работает не так, как у других.

Я трясу головой, вжимая ладони в виски. «Нездорова» — всего лишь эвфемизм для «сумасшедшая»; она практически признала это. Наверное, в институте ее специально учили так говорить.

— Хватит меня обманывать.

— Я тебя не обманываю, — возражает Легконожка с ласковым спокойствием. — Подумай об этом.

— О чем?

Легконожка на секунду замолкает.

— Расскажи мне о Джоне. Агнес обсуждала его с тобой?

— Ну разумеется, — раздраженно отвечаю я. — В тысячный раз вам говорю: мы были лучшими подругами. Лучшие подруги всегда обсуждают своих парней.

— Да, пожалуй, — соглашается Легконожка, и меня снова бесит ее спокойный, размеренный голос. — Я зайду к тебе попозже.

Когда она уходит, я пытаюсь вспомнить хоть один наш с Агнес разговор о Джоне. Я помню, как он спал в ее постели; помню его ладонь у нее на бедре, пока мы с Агнес шептались. Я помню, как они держались за руки, — но говорила ли Агнес с Джоной напрямую, тянулась ли к нему?

Ну нет. Мой мозг не выдумал бы ненастоящего бойфренда, которому я безразлична, — как не выдумал бы и соседку по палате, которая временами меня раздражала.

Будь они воображаемые, я бы сделала их идеальными.

О чем я и говорю Легконожке, когда она снова приходит навестить меня. Скрестив руки на груди, я жду: пусть попробует опровергнуть мои логичные доводы.

Разве можно называть меня нездоровой (читай: сумасшедшей) при такой безупречной логике?

— Человеческий мозг устроен очень сложно, — говорит доктор Легконожка. — Не знаю, почему воображение не нарисовало тебе идеального парня. А насчет небезупречной соседки… — Она делает паузу. — Ханна, я никогда тебя не обманывала. В самый первый день ты попросила показать историю болезни, и я показала. Ты помнишь, что там было написано?

Я пожимаю плечами:

— Что я здесь для наблюдения.

— А еще? Не помнишь?

Я мотаю головой и отворачиваюсь, чтобы она не видела моих слез.

Конечно, я помню. Такое не забывается. Я вспоминала ту фразу с тех пор, как увидела Люси.

«Пациентка может представлять опасность для себя и окружающих».

— Может, вы подделали записи, чтобы запутать меня.

Легконожка качает головой.

— Я не пытаюсь тебя запутать, — говорит она. — Могу показать тебе постановление суда. Могу дать поговорить с судьей. — Она на секунду останавливается и улыбается одной из своих мединститутских улыбок: — Уверяю тебя, мне не под силу заставить судью подделать постановление.

Я не улыбаюсь в ответ.

— Так что, Ханна? Зная правду, ты действительно думаешь, что мы подселили бы к тебе другую пациентку, когда постановление суда, по которому ты попала сюда, прямым текстом запрещает это?

Я прикусываю губу, но не могу сдержать слез. Я совсем отворачиваюсь, чтобы Легконожка ничего не заметила, но плечи у меня вздрагивают. Она все равно догадается.

Я должна была раньше сообразить.

Ко мне никого не подселили бы. Не оставили бы меня без присмотра с другой девушкой.

Легконожка сказала: «Я давно подозревала».

Надо было мне спросить: и насколько давно? Может, еще до нашей встречи, когда доктор прочитала полицейский рапорт и мои показания о случившемся той ночью?

Но есть и еще одно доказательство, которого не знает даже Легконожка. Именно голос Люси я слышала в ту ночь, когда разбилась Агнес, — голос Люси, шепчущий: «Совсем легонько». Еще до того, как я впервые увидела соседку по палате.

Если я вообще ее видела на самом деле.

тридцать шесть

Не знаю, сколько меня продержали в палате без стен. Такое ощущение, что прошло уже много дней, недель, месяцев, даже лет.

Не знаю, сколько Легконожке потребовалось времени, чтобы правильно подобрать лекарства, найти сочетание препаратов и дозировку, которые прогонят безумие и вернут мне рассудок.

Впрочем, разве можно говорить о возвращении рассудка, если все не по-настоящему, если меня сдерживает лишь химический коктейль? Можно ли сказать, что я не безумна, если разум мне не принадлежит и зависит только от таблеток, которые мне выдают?

Может, я никогда и не узнаю наверняка, где реальность, где безумие, а где действие таблеток.

Я прошу у Легконожки успокоительного.

— Зачем? — спрашивает она.

Я хочу, чтобы мускулы налились тяжестью. Хочу забыться сном без сновидений. Хочу ничего не чувствовать.

Через секунду молчания я отвечаю:

— Я не могу перестать плакать.

Легконожка сочувствующе кивает, но отказывается давать снотворное.

— Антипсихотики делают свое дело, — говорит она. — Мы держим тебя здесь только ради твоей безопасности, пока не подберем нужную дозировку. Успокоительное лишь помешает нашей работе.

«Нашей работе». «Делают свое дело». Принимая синие таблетки, я представляю себе, как бизнесмены в костюмчиках и с дипломатами в руках маршируют вниз по горлу в желудок, а оттуда наверх в мозг. Там они, уже переодевшись в рабочие комбинезоны, таскают туда-сюда и заново монтируют нейроны в правильном порядке — приводят их в рабочее состояние. Успокоительное представляется мне затором на трассе, который мешает рабочим вовремя добраться в нужное место или успеть добежать из дальнего углового кабинета на важное совещание.

Интересно, а как Легконожка узнает, что я пришла в норму? Что вообще считается нормой? Разве это норма, когда мозг — если дать ему волю — придумывает людей, мебель, запахи, языки? Или у меня норма не такая, как у всех остальных?

По-моему, раньше я вообще ни разу в жизни не испытывала сомнений. Мама часто говорила, что у меня здоровая самооценка. Она была этим довольна — гордилась, что вырастила настолько уверенную в себе дочь, хотя общество сплошь и рядом учит девочек сомневаться, как следует обдумывать свои слова, не лезть вперед мальчиков. Я не такая. Мама считала мою уверенность доказательством того, что они с папой отлично меня воспитали.

Теперь мне остались только сомнения.

Меня переводят обратно в палату. В мою палату. На третьем этаже. (Теперь я знаю, что изолятор для буйных находится на первом этаже.) Кто-то застелил мою кровать. То есть просто кровать. Единственную кровать в пустой комнате.

Кипа любовных романов, которая валялась на полу, пропала.

— Где наши книги? — спрашиваю я. А потом поправляюсь: — Мои книги.

— Я принесу тебе новые из библиотеки, — обещает медсестра. Это добрая медсестра, в желтой униформе. Правда, теперь она тоже заставляет меня высовывать язык после приема таблеток.

Она оставляет меня одну в палате. В моей палате.

Помещение выглядит точно таким же, как и в момент моего приезда. Вот только второй кровати нет. (Интересно, мозг с самого начала собирался создать Люси или вторая кровать незаметно примерещилась мне позже?) Палата и в первый день казалась такой пустой? Нельзя сказать, что я редко оставалась здесь одна даже после появления Люси. Например, когда Люси посещала арт-терапию, групповые занятия. Или когда ее водили в душ, пока у меня еще не было такой привилегии. И конечно, когда Люси сбежала на пробы.