Зима Гелликонии - Олдисс Брайан Уилсон. Страница 62

Со временем уровень развития технологии этой расы настолько повысился, что появилась возможность выбора. Раса могла выйти в космос для колонизации соседних миров или уничтожить своих недругов ядерным оружием.

— Но если на этой планете у них не было никаких врагов? — выкрикнул кто-то.

— Тогда этой расе потребовалось бы выдумать себе врагов. Давление духа соревнования, который порожден развитием технологии, делает врагов необходимыми, вы и сами это знаете. В этом-то и состоит моя точка зрения. На данной ступени развития, перед вновь открытым жизненным путем, не испытывая больше необходимости быть привязанными к родной планете, у порога важнейших открытий — в этот самый миг перед расой встает необходимость выбрать ответ на важный вопрос: смогу ли я создать глобальную силу, которая обуздает мою агрессию? Смогу ли я укротить свою ненависть и примириться с врагами, для того чтобы отказаться от смертоносного оружия раз и навсегда?

Вы понимаете, что я имею в виду? Если раса не может решить эту проблему, то она уничтожает себя и свою планету, не в состоянии преодолеть важнейшую карантинную зону, разделяющую ее и космос.

Армагеддон не выдержал проверки. Он умер, поскольку в нем гнездилась болезнь. Его люди погибли. Они убили себя.

— Но вы говорите, что люди везде и всюду несут в себе порок. И нам никогда не найти другой расы, которая способна выйти в космос.

Командир рассмеялся.

— Мы пока что стоим только на пороге Земли, не забывайте. Никто не придет к нам в гости до тех пор, пока не поймет, что нам можно доверять.

— А нам можно доверять?

Под общий смех командир ответил:

— Сначала давайте изучим Армагеддон. Может быть, нам удастся воскресить это древнее место жизни, если мы нажмем на нужную кнопку.

Дальнейшие исследования показали, каким когда-то был этот мир. Одной из отличительных его черт было расположение морей на высоких широтах, по причине чего они даже летом — до ядерной катастрофы — были покрыты льдом, по крайней мере частично. После ядерного катаклизма загрязнение атмосферы привело к общему похолоданию атмосферного щита, и моря в высоких широтах оказались теплее окружающего воздуха. Воздух постоянно подогревался снизу, а влага поднималась наверх. Результатом были сильнейшие катастрофические высотные ураганы, которых было достаточно, чтобы уничтожить выживших после ядерной катастрофы. На средних широтах выпали обильные снегопады, и плато, некогда отмеченные городами, оказались полностью скрытыми под снеговым покровом. Начавшееся общее оледенение стало самоподдерживающимся.

Неземляне решили сбросить заряд того, что их командир назвал оружием зла, на замерзшие моря высоких широт, чтобы «запустить мотор». Но ледяная пустыня и после этого осталась ледяной пустыней. То, что раньше олицетворяло дух этого мира, теперь умерло навеки.

После неудачной попытки у неземлян почти полностью закончилось топливо. Поэтому они решили вернуться на Новую Землю и завоевать ее. Открытия, совершенные на Армагеддоне, подсказали им стратегию. По их плану единственный термоядерный заряд, сброшенный на полярную шапку Новой Земли, вызовет обильные дожди, и облик планеты изменится. Моря увеличатся в объеме; местные жители найдут себе применение, займутся рытьем каналов. Можно будет увеличить урожаи водорослей, и постепенно приток кислорода в атмосферу возрастет. На первый взгляд расчеты выглядели убедительными. По мнению неземлян, новая попытка применить термоядерный заряд была вполне разумна. Они сели на корабль и покинули Армагеддон, оставив его на века скованным льдами.

И по крайней мере часть мифа населения Новой Земли сбылась. Небо треснуло и обрушилось на их головы.

Так в чем же заключается великое коренное отличие? Почему Новой Земле так и не удалось воскреснуть, в то время как старая Земля расцвела и даже произвела на свет новые жизненные формы, вроде геонавтов?

После того как земляне установили связи сопереживания и сочувствия с Гелликонией, во Вселенной появился новый эволюционный фактор. Земляне, осознанно или нет, воздействовали из фокуса сознания целой биосферы. В сочувственной связи оказалась заложена огромная мощность. Сочувствие оказалось эмоциональным и социальным эквивалентом гравитации и электромагнитного поля; нить сопереживания связала две планеты.

Проще всего будет сказать, что в итоге Гайя установила прямую связь со своей младшей сестрой, Всеобщей Прародительницей.

Конечно, это было и остается только догадкой. Человечество не может ясно видеть в своем великом умвелте. Однако человечество вполне способно обострить имеющиеся в его распоряжении чувства, чтобы отыскать вокруг себя доказательства. А все доказательства говорили о том, что Гайе и Всеобщей Прародительнице удалось установить связь через посредство своего потомства, выступившего проектором этой связи. Можно только догадываться, каково было потрясение, когда эта связь наконец установилась — если не считать доказательством вторично наступивший ледниковый период и чем сопровождалось последующее отступление льда.

Догадки говорили также о том, что выздоровление Гайи ускорило освежающее воздействие контакта с сестринским духом, находящимся неподалеку.

Были и геонавты: невозмутимые, совершенно спокойные, дружелюбные и, главное, — абсолютно новые и незнакомые создания. Их нельзя было рассматривать как гримасу эволюции, только как проявление доброй воли, порожденное новой и могущественной дружбой...

Но пока на Гелликонии продолжалось увядание большого сезона — великий август неостановимо истекал.

В северном полушарии малое лето уже подошло к концу. Ночные заморозки обещали еще более морозные ночи. В извилистых проходах Шивенинкского хребта уже властвовал мороз, и все живые существа, забредшие сюда, подчинялись законам этого ледяного повелителя.

Стояло утро. С северного полюса несла свое воющее дыхание буря. Припасы были надежно укрыты. Фагор и Уундаамп запрягали асокинов. С тех пор как они покинули Снарагатт, минуло семнадцать дней. Ничто не говорило о том, что за ними кто-то гонится.

Из трех пассажиров лучше других держался Шокерандит. Торес Лахл замолчала и уже несколько дней не произносила ни слова. Ночью она лежала в палатке тихо, как мертвая. Фашналгид говорил очень редко, в основном ругался. Уже через минуту после того, как они выходили из палатки на мороз, их брови и уши белели от обморожения, а щеки давно почернели от стужи.

Последний участок тропы лежал на высоте шести тысяч метров. Справа в клубящемся облаке высилась сплошная ледяная гора. Видимость составляла всего несколько футов.

Уундаамп подошел к Шокерандиту, взглянул на него смеющимися, обведенными изморозью глазами:

— Сегодня будет легкий переход, — прокричал ондод. — Пойдем вниз с холма, через тоннель. Помнишь тоннель, начальник?

— Тоннель Нунаат?

Для того чтобы говорить на ветру, требовалось немало усилий.

— Ага, Нунаат. К вечеру будем там. Такип пить, мясо кусать, оччара курить. Гуумта.

— Гуумта. Торес устала.

Ондод потряс головой.

— Скоро она будет мясом для асокинов. Больше не дает байвак гуумта, ага?

Ондод засмеялся, не разжимая губ.

Шокерандит увидел, что погонщик хочет сказать что-то еще. Они одновременно повернулись спиной к тем, кто паковал груз в сани, затягивая кожаными ремнями. Уундаамп сложил руки на груди.

— У твоего друга под носом вырос хороший хвост.

Ондод быстро и лукаво сверкнул глазами в сторону саней.

— Ты про Фашналгида?

— Про твоего друга с хвостом под носом. Упряжка его не любит. Для упряжки от него много какуул. Только плохо. Мы выбросим этот мусор в тоннеле Нунаат, ага?

— Он обидел Моуб?

— Комар кусается? Нет, но прошлой ночью он сунул свой сук в Моуб. Байвак этот мешок с салом, итчо? Ей не понравилось. В ней ребенок Уундаампа.

Ондод рассмеялся.

— Поэтому мы выбросим этот мусор в тоннеле, понимаешь.

— Извини, Уундаамп. Луубис за то, что сказал мне — но не нужно смртаа в тоннеле, пожалуйста. Я поговорю со своим другом в Нунаате. Он не будет больше байвак Моуб.