Снобы - Феллоуз Джулиан. Страница 5

– Так ты намерена выйти за богатого человека? – спросил я.

Эдит с недоумением взглянула на меня. Может, она почувствовала, что была со мной слишком откровенна, может, старалась понять, не пытаюсь ли я судить ее, а если да, то каков будет вердикт. Должно быть, выражение моего лица ее успокоило. Мне всегда казалось, что если человек сумеет как можно раньше честно признаться себе, чего он действительно хочет от этой жизни, то тогда у него есть все шансы избежать столь популярного теперь и считающегося неизбежным кризиса среднего возраста.

– Не обязательно, – ответила она, как будто немного оправдываясь. – Просто не могу представить себя счастливой с бедняком.

– Это я понимаю.

Потом какое-то время мы с Эдит не виделись. Меня пригласили в один из этих американских мини-сериалов, которые невозможно смотреть, и я уехал в Париж и, подумать только, Варшаву на несколько месяцев. Из-за работы и Рождество, и Новый год я отпраздновал очень уныло – за границей, в отеле, где на завтрак дают сыр, а хлеб вечно черствый, и когда в мае я вернулся в Лондон, то был очень далек от ощущения, что как-то продвинулся по стезе искусства. Но, по крайней мере, мои финансовые дела пошли лучше. Вскоре после приезда я получил записку от Изабел, она собиралась с друзьями в Аскот, на второй день королевских скачек, и звала меня присоединиться. Должно быть, пока меня не было, она меня простила. Я думал, что придется отказаться, потому что я не предпринимал никаких шагов для получения пропуска на трибуну, но оказалось, что мама (по подобным жестам видно, насколько она не принимала всерьез и работу, и стиль жизни, которые я для себя избрал) позаботилась об этом за меня. По правде говоря, она считала это своей обязанностью со времен моей юности и теперь не спешила передавать ее в чужие руки.

– Ты пожалеешь, если пропустишь что-нибудь интересное, – обычно отвечала она, если я пробовал возражать.

И на этот раз мама оказалась права. Я принял приглашение Изабел с легкой улыбкой, какую у меня всегда вызывает перспектива провести день на скачках в Аскоте.

В действительности Королевская трибуна совсем не похожа на то, какой ее представляют. Одно название (не говоря уже о многословных репортажах в газетах, рассчитанных на невзыскательного читателя) рождает образы принцесс и герцогинь, знаменитых красавиц и миллионеров, прогуливающихся по тщательно ухоженным лужайкам в нарядах от-кутюр. Из всего перечисленного я могу подтвердить только качество лужаек, наверное. Большинство посетителей трибуны оказываются бизнесменами средних лет из самых дорогих пригородов Лондона. Их сопровождают жены, одетые совершенно неподходящим образом, в основном в шифон. Но одно обстоятельство делает это расхождение мечты и реальности необычным и забавным: сами участники добровольно закрывают на него глаза и стремятся во что бы то ни стало сохранить чудесную иллюзию. Даже люди из Общества, а скорее, представители верхушки среднего класса и самых обеспеченных слоев, которые приходят сюда, только чтобы повидаться с нужным человеком, с трогательным удовольствием одеваются и ведут себя так, будто собираются на то самое утонченное и эксклюзивное событие, о котором пишут газеты. Их жены надевают приталенные костюмы, которые столь же неуместны, как и шифоновые платья (но, по крайней мере, идут своим хозяйкам), и прохаживаются, приветствуя друг друга с таким светским видом, будто встретились в Ранела-Гарденс в 1770 году. На один или два дня в году эти люди позволяют себе роскошь забыть о том, каким трудом они зарабатывают на жизнь, и притвориться, что принадлежат к некоему исчезнувшему праздному классу, что мир, который они оплакивают, которым восхищаются, к которому они принадлежали бы, если бы он все еще существовал (а вот это неверно), – что этот мир живет и здравствует здесь, неподалеку от Виндзора. Их притязания кажутся мне очаровательными в своей открытости и ранимости. Я всегда рад провести день в Аскоте.

Дэвид заехал за мной на своем «вольво», где уже сидела Эдит, как я и ожидал, и еще одна пара, Рэтреи. Саймон Рэтрей, кажется, работал в «Стратт энд Паркер» и постоянно рассуждал об охоте. Его жена Венеция говорила очень немного и в основном о своих детях. Мы осторожно продвигались по М4 и через Большой Виндзорский парк, пока не подъехали к несколько мрачноватой парковке ипподрома, где Дэвиду предстояло оставить машину. Ему никогда не доставалось место номер один, и это из года в год служило для него источником раздражения, которое он постоянно срывал на Изабел, когда она обращала его внимание на дорожные знаки. Мне это не мешало: для меня это стало неотъемлемой частью поездки с ними в Аскот (как, например, одно из моих самых живых детских воспоминаний – мой отец под Рождество кричит на непослушную электрическую гирлянду).

Вскоре машина уже благополучно стояла около определенного ей номера, и мы распаковали ланч. Было очевидно, что Эдит не приняла в его приготовлении никакого участия, и Изабел и Венеция немедленно взяли все в свои руки, они суетились, звенели посудой, что-то резали, смешивали, пока пиршество не предстало перед нами во всем своем великолепии. Мужчины и Эдит наблюдали за происходящим с безопасного расстояния, сидя на раскладных стульях и сжимая в руках пластиковые стаканчики с шампанским. И как всегда, в этих приготовлениях было что-то очень трогательное, ведь всю эту еду нам предстояло проглотить как можно скорее. Едва мы успели придвинуть стулья к шаткому столику, как Изабел – и это тоже было частью ритуала – посмотрела на часы:

– Нам придется поторопиться. Уже без двадцати пяти два.

Дэвид кивнул и положил себе клубники. День был расписан по минутам, заполнен традициями и предсказуем, как рождественская месса. Очень важно было оказаться на трибуне к моменту прибытия из Виндзора представителей королевской семьи и их гостей, и добраться туда надо было достаточно рано, чтобы занять хорошие места и ничего не пропустить. Эдит глянула на меня и закатила глаза, но мы оба послушно проглотили кофе, прикололи бейджи и направились к скаковому кругу.

Мы миновали распорядителей у входа, усердно отделявших зерна от плевел. Как раз перед нами двоим посетителям не повезло, их не пустили внутрь, не знаю только, бейджи у них были неправильные или одежда не соответствовала случаю. Эдит сжала мою руку и снова улыбнулась мне своей таинственной улыбкой.

– Что тебя рассмешило?

Она покачала головой:

– Ничего.

– А что тогда?

– У меня есть одна маленькая слабость, люблю проходить туда, куда других не пускают.

Я рассмеялся:

– Бывает. Не ты одна такая. Но признаваться в этом – недостойно.

– Бог мой! Боюсь, я очень недостойный человек. Надеюсь, меня за это не задержат на входе?

В этих нескольких фразах есть одна интересная деталь – искренность. Эдит была типичной представительницей своего племени, слоун-рейнджер [4], но я уже начал понимать, что она очень трезво оценивала жизнь и свое положение в обществе, что и приводило собеседника в замешательство, ведь такие девушки обычно устраивают целое представление, тщательно разыгрывая неведение. Ее отличало вовсе не желание попасть в круг избранных. Англичане, причем представители самых разных классов, жить не могут без ощущения исключительности. Заприте в комнате троих англичан – и они тут же придумают правило, согласно которому четвертый не будет иметь права к ним присоединиться. Но, в отличие от Эдит, многие, и уж точно все франты до единого, изо всех сил притворяются, что они этого не замечают. Любой аристократ (или стремящийся таковым казаться) встретит непонимающим взглядом и напускным недоумением предположение, что быть приглашенным в гости туда, куда простые люди должны покупать билеты, или пропущенным в комнаты, когда другие вынуждены остаться за дверью, может доставить удовольствие. Умудренная опытом матрона, возможно, еще и намекнет легким движением бровей, что сама мысль об этом уже указывает на отсутствие хороших манер. Все это, естественно, настолько лживо, что дух захватывает, но, как обычно бывает с подобными людьми, стойкость и непоколебимость, с которыми они придерживаются своих правил, вызывают определенное уважение.