Шесть серых гусей - Кулонж Анри. Страница 23

— Шестьдесят лир, — сказала официантка.

Под тяжелым взглядом Амброджио Ларри отсчитал деньги. Адвокат взял яйца, осторожно прижав их к груди.

— Вы хотите высидеть из них цыплят? — спросил Ларри.

— Надо же, вы дешево отделались! Четыре яйца за важнейшую информацию, которую я собираюсь вам сообщить!

— Прекратите, наконец, кривляться, Амброджио, — ответил Ларри раздраженно. — Если вы будете моим осведомителем, жить вам станет гораздо легче… Вот увидите, это совсем не трудно.

— Хорошо, — неохотно ответил адвокат. — У меня есть агент на заводе по производству фруктовых соков возле Кассино, в ста километрах отсюда по дороге в Рим. Я говорю не об аббатстве, а о городе у подножия холма. Заводская служба доставки получила заказ на изготовление трех тысяч деревянных ящиков, похожих на те, в которые они обычно упаковывают свою продукцию.

— Это заказ от немецких властей или от монахов монастыря?

— Не знаю, но мой собеседник заметил, что весь ноябрь по дороге сновали немецкие военные грузовики.

Ларри нагнулся к Сальваро.

— А ваш… агент — это кто-то из монастыря? — спросил он. Амброджио помотал головой.

— Вы могли бы по крайней мере сказать, монах это или рабочий с завода! Это очень важно!

Лицо Сальваро оставалось бесстрастным. Ларри попытался зайти с другой стороны.

— По вашему мнению, этот заказ на ящики мог быть связан с перевозкой произведений искусства из аббатства?

— У меня давно нет своего мнения, — устало ответил Амброджио.

— Хорошо бы вам им обзавестись! — повысил голос Ларри. — Вы знаете гораздо больше, чем говорите!

Амброджио пожал плечами:

— Колонна немецких грузовиков едет в монастырь не для того, чтобы перевозить индульгенции!

— Прекратите шутить! Я хотел бы поговорить серьезно, Амброджио. Не думаете ли вы, что в этих ящиках находились картины из Неаполитанской пинакотеки?

— Если картины и переехали в аббатство, то это могло произойти не менее трех месяцев назад! С тех пор они могли уплыть куда угодно… А я вам рассказываю о недавних событиях. В монастыре имеются не только картины…

Ларри нервно дернул себя за нос и подозвал официантку.

— Синьорина, не могли бы вы положить в этот пакет еще несколько яиц? Я вам заплачу еще двадцать лир.

— Два яйца на человека, я не могу дать больше…

— Нас должно было быть трое, с нами должна была прийти дочь этого господина, — сказал Ларри, кладя на стол сорок лир.

Девушка заколебалась.

— Хорошо, раз вы так просите, лейтенант, — почти застенчиво проговорила официантка и осторожно принесла еще два яйца.

— Надеюсь, ваша дочь любит яичницу, — сказал Ларри. Амброджио устало улыбнулся.

— Я давно не видел столько яиц, — прошептал он.

Воцарилось молчание, которое нарушал только звук далеких голосов.

— Коль скоро вы вспомнили о ней — заметьте, разговор начали вы, а не я, — мне бы не хотелось, чтобы вы обижались на письмо, полученное вами утром… Если бы вы знали, в каком положении оказался я… и она… Она хочет оставить меня. И я ее понимаю. Вы не представляете, какое трудное было у нее детство. Мать ее умерла, когда ей не было и двенадцати лет… А потом сразу началась война. Поэтому я, наверное, слишком стеснял ее свободу. Она считает, что я не разрешаю ей выходить на улицу, что я виноват в том, что в ее жизни не было молодых людей, что я незаконно держу ее под арестом… И все потому, что она хотела стать медсестрой в военном госпитале в Баньоли и ухаживать за ранеными союзниками… Это в пятнадцать лет, можете себе представить! Мне известно, что говорят о Баньоли и как раненые относятся к медсестрам! Я считаю, что не держу ее взаперти, но нет смысла ничего ей объяснять. Она злится на меня. Хуже, она меня презирает.

Он казался подавленным и говорил глухим, срывающимся голосом, которого Ларри прежде у него не слышал.

— Она думает, что во всем виноват я, — продолжил адвокат, — даже в смерти ее матери. Несчастье случилось в декабре, вечером, и может быть, именно поэтому каждую зиму на нее накатывает это… Я нанял грузовичок, чтобы перевезти на мебельный склад в Вомеро 47, туда, наверх, привезенные из итальянских полярных экспедиций сувениры, которые смог выкупить… Не знаю, говорил ли я вам, — продолжал он, подняв голову, — но в тот период жизни я страстно увлекся полярными экспедициями герцога Савойского и Умберто Нобиле. Особенно исследованиями этого последнего и его знаменитыми дирижаблями. Имя Нобиле о чем-нибудь вам говорит?

Голос его понемногу окреп, лицо оживилось: теперь это был совсем другой человек.

— Да, немного, — ответил Ларри, удивившись, что беседует с Амброджио на столь необычную тему. — Мне было лет десять, когда он перелетел через Северный полюс. Я не думал, что вас это интересует.

— Интересует? Страстно увлекает, вы хотите сказать? Ведь Нобиле был родом из Лауро, маленького городка неподалеку отсюда, и мой отец только о нем и говорил. В 1928 году, когда я служил в армии, мне удалось получить место в экипаже корабля «Город Милан», который сопровождал вторую экспедицию Нобиле на дирижабле «Италия». Это намного лучше, чем Эритрея! Тогда я и увлекся Арктикой. Я находился рядом с тем местом, куда упал дирижабль и где разбили лагерь Нобиле и восемь его спутников… Об этом говорил весь мир… Они просидели семь недель в своей красной палатке, прежде чем их спас русский ледокол. Меня так захватила спасательная операция, что позже, в память о времени, проведенном на Шпицбергене, я выкупил — в то время я еще мог себе позволить подобные фантазии — часть оборудования экспедиции. В частности, кусок знаменитой палатки, который значит для меня столько же, сколько частица Креста Господня… В благодарность Нобиле подарил мне кольцо, которое я ношу не снимая, — добавил адвокат и показал Ларри перстень темного золота с выгравированной надписью «Италия. 1928».

Он прервал свой монолог, словно испугавшись, что официантка, небрежно вытиравшая тряпкой пыль с искусственных цветов на сервировочном столе, услышит его рассказ.

— Я спрашиваю себя, не эта ли красная палатка стала причиной моего несчастья, — продолжил он, понизив голос, когда девушка удалилась. — Все эти реликвии занимали слишком много места в квартире на Ривьера-ди-Кьяйя, которую вы видели. Надо ли говорить, что тогда она была хорошо обставлена. И вот я нанял грузовичок, куда мы погрузили все это барахло: палатку, колышки, снегоступы, части потерпевшей крушение гондолы и бог знает что еще…

Он замолчал, задумался и, казалось, еще больше осунулся. Официантка вышла из зала.

— Это случилось на углу улиц Бернини и Чимароза. Несколько деталей каркаса палатки были плохо закреплены и отвязались на повороте; я отвлекся и не заметил встречного грузовика. Удар пришелся прямо на жену. Она промучилась два дня и умерла. Я был в прострации. Вещи отвезли на склад хозяева автомобиля. Я проклял это место и приезжал туда с тех пор только один раз. Теперь одно имя Нобиле приводит меня в ужас.

Он снова замолчал. Его руки дрожали.

— Домитилла так меня и не простила. Тогда и начались наши раздоры. Я уверен, что именно из-за этого рокового дня она хочет уехать из дома. Поэтому, с легкомыслием, свойственным ее возрасту, она решила выйти замуж за первого офицера союзников, который встретится ей на пути. Если она ему понравится, конечно.

— Скажите вашей дочери, что я офицер только волею случая и войны. В мирное время я всего лишь скромный преподаватель литературы, поставивший себе целью написать биографию, которая не будет иметь успеха у покупателей. У меня нет ни связей, ни дома, ни состояния, и ваша дочь быстро разочаруется, поверьте мне. Так это она заставила вас написать это письмо? — спросил он, немного помолчав.

Амброджио колебался.

— В каком-то смысле да.

— В каком-то смысле мне это нравится больше, — бросил Ларри и продолжил: — Она даже не может утверждать, что видела меня!

— Я знаю ее привычки. Должно быть, она незаметно следила за вами и подслушивала. Вы очень хорошо говорите на нашем языке, и она скорее всего не упустила ни слова из нашего разговора. Она сказала мне, что слышала историю о вашем поэте и юной итальянке… Это письмо… она почти продиктовала мне его.