Шесть серых гусей - Кулонж Анри. Страница 49

Пока трубачи Колдстримского гвардейского полка настраивали свои инструменты, он постарался, не обращая внимания на эту какофонию, вспомнить, о чем именно они говорили с Ларри в их последнюю встречу в его кабинете в палаццо Реале, находившемся в двух шагах от того места, где он сейчас сидел. Хокинс сказал, что Ларри не было уже неделю, следовательно, их последняя встреча состоялась незадолго до его исчезновения. Ларри казался напряженным и уставшим в то утро потому скорее всего, что накануне не смог встретиться со своим осведомителем и узнать, продан ли его автомобиль, хотя Пол считал, что друг не проявил в этом деле должной осторожности. Он вспомнил, что Ларри говорил о судьбе дочери этого продажного адвоката, но в его рассказе Пол не почувствовал ничего особенного. И наконец, этот странный вопрос о гусях на гербе Капитолия, нет, просто о гусях… Любопытно, если задуматься.

Гвардейский оркестр начал исполнять увертюру к «Севильскому цирюльнику» — одно из немногих произведений, которые Пол знал так, что ему не пришлось заглядывать в программку. Он решил, что играют они несколько фальшиво, впрочем, грешно было бы упрекать их за то, что они мало репетировали, потому что в течение последних шести месяцев они занимались не исполнением Россини, а совсем другим. Финальный аккорд был встречен аплодисментами и свистом, которым американцы выражали свое одобрение.

После гвардейцев на сцену вышел маленький духовой американский оркестр. «Хор трубачей Тридцать четвертой дивизии» — значилось в программе. Молодой сержант взмахнул палочкой, и зазвучала еще одна знакомая Полу мелодия, «Весна в Аппалачах» 62, которую странно было слышать в таком месте. Господи, как далеко была весна от этого оперного театра, символа ушедшего мира, и как далеко были Аппалачи! Ах этот чудный шиповник вокруг Уэйнсборо, крытые мосты над рекой Шенандоа, вечерние туманы над озером Чероки… Волна ностальгии захлестнула Пола, и он на минуту закрыл глаза. В ближайшие дни их ожидали не цветущие холмы Виргинии, а дикие обрывистые Абруцкие Апеннины, снег, дождь и укрепления «линии Густава», неприступные, если судить по данным самолетов-разведчиков, к тому же преувеличенным молвой. Он почувствовал, что удовольствие, которое несколько минут назад доставила ему полная радости музыка, покидает его, унося, как отлив в равноденствие, хрупкую плотину блаженства, которую ему удалось воздвигнуть между своей душой и тревогой и неуверенностью. Его мысли постоянно возвращались к Ларри. Шелли бывал в этом театре сто двадцать пять лет назад, рассказывал ему он. Это было для Ларри дополнительной причиной, по которой он должен был бы находиться здесь сегодня вечером. И именно в этот момент Пол почувствовал, что с другом случилось что-то непредвиденное, быть может, фатальное.

Публика вокруг начала кашлять все чаще и чаще, проявляя таким способом растущее нетерпение. Он внутренне возмущался этим. Конечно, «Весна в Аппалачах» была длинновата, но правда заключалась в том, что все отвыкли от классической музыки в концертном зале и слух реагировал только на выстрелы из пистолета «уэбли» тридцать восьмого калибра и рев танков. Когда оркестр кончил играть, маленький сержант повернулся к залу и поклонился. Раздались аплодисменты, более жидкие, чем те, что достались англичанам, и Пол был единственным в своем ряду, кто выразил удовлетворение.

— Кажется, тебе понравилось, старина; ты объяснишь мне потом, в баре, — сказал сосед, когда начался антракт и в зале зажегся свет.

Пол сделал вид, что соглашается, воспользовался сутолокой в проходе и ускользнул в боковую дверь. Отсутствие Ларри так беспокоило его, и он обещал себе, что завтра же отправится на Ривьера-ди-Кьяйя и проведет собственное расследование. Посмотрим, какой призрак явится там на этот раз! Он пробирался сквозь толпу, всматривался в лица людей, попадавшихся ему на пути, и почти физически ощущал, как ему будет недоставать друга. Благодаря Ларри он в последнее время находил Неаполь почти приятным, и при мысли о том, что Ларри не будет рядом, почувствовал себя таким же одиноким и беспомощным, каким был в день своего приезда.

Он впал в уныние, понял, что не в силах будет слушать вторую часть концерта, и облокотился на стойку в глубине фойе. К счастью, его соседа там не было. Над барменом, торопливо разливавшим пиво и вальполичеллу 63, величественно возвышались бюсты музыкантов, имен которых он не знал.

— Де Лука 64, Станьи, Страччиани 65, Де Анджелис 66… — перечислял он. — Могли бы выбрать и более известных композиторов!

Стоявший рядом с ним английский полковник, внимательно читавший программку, ответил:

— Это не композиторы, а певцы Неаполитанской оперы. До войны я слушал здесь Станьи в «Федре» Пиццетти. Черт побери, сегодня вечером здесь должно было бы звучать бельканто, достойное этого театра! Не знаю, кто составлял программу, но это ужасно.

— Не слишком ли вы строги, господин полковник?..

— Это еще слишком мягко для этой кучи кастрюль, но, должно быть, тенора слегка охрипли, в такое-то время… А ваши любимые композиторы, мой дорогой, стоят вон там, немного в стороне, — указал он подбородком. — У Верди даже есть собственная ротонда.

Пол с признательностью улыбнулся:

— Наконец нашелся человек, с которым можно поговорить о чем-нибудь более серьезном и кто…

Его никто не услышал — все покрывал голос, пылко выговаривавший кому-то:

— Не понимаю, как вообще можно употреблять подобные выражения, генерал. Это просто неприлично!

Молодая женщина, стоявшая между двух окон, говорила по-французски так запальчиво, что гул разговоров, казалось, утих в том месте, где шел спор. Какой голос! Какая горячность! У Пола внезапно вспотели ладони, он пробормотал несколько вежливых слов, прощаясь с полковником-меломаном, и попытался подойти ближе к тому месту, откуда доносился этот голос. Перед собой он видел только плотное кольцо из офицерских спин, в центре которых громогласно высказывался офицер высокого ранга. Пол узнал его, настолько его достойная оперной примадонны спесь была известна всему фронту. Это был Бенедикт Макинтайр, командующий Второй дивизией армии Новой Зеландии, о котором в столовках ходили слухи как о желчном, резком и злом человеке.

— Не могли бы вы повторить то же самое, но на нормальном языке? — рявкнул генерал.

— Я хотела бы использовать наречие, на котором говорят в буше, — прозвучал спокойный женский голос на более чем приличном английском.

— Буш — это в Африке, мэм. Или в Австралии, у аборигенов. Но не у нас.

Полу бросились в глаза ее волосы, и он узнал эту женщину. На аккуратном кителе Французского экспедиционного корпуса было две нашивки. «Тогда я их не заметил», — подумал он. Судя по всему, нашивки придавали ей уверенности.

— Это несущественно, генерал! Позвольте вам напомнить, что существует приказ об охране памятников.

Макинтайр, который не привык, чтобы ему противоречил младший по званию и к тому же женщина, недоверчиво рассматривал ее с высоты своего огромного роста.

— Мы здесь для того, чтобы противопоставить наши гуманистические идеалы нацистскому варварству, — рассудительно продолжала она. — Мы здесь не для того, чтобы…

— Идеалы, черт побери! — перебил ее Макинтайр с издевкой. — Мы здесь для того, чтобы вышвырнуть их пинком под зад, и ни для чего больше. Извините за выражение, мэм.

Генерал явно начинал терять терпение. Всем было известно, что это как раз тот случай, когда никто не решался ему противоречить, и она, казалось, сразу это поняла. «К сожалению, — подумал Пол, — когда тебя понесло, остановиться очень трудно».

— Я выскажу вам свою мысль до конца, мисс Не-знаю-как-вас-называть, — продолжил он. — Мне наплевать на этих уклонистов из генерального штаба в Лондоне с их высокомерием, их поднятыми кверху пальцами и оксфордским выговором. Они могут подписывать все, что им взбредет в голову, и запрещать нам все, что они захотят, но я знаю, что, если мне придется выбирать между жизнью хотя бы одного моего солдата и Пантеоном, я взорву безо всякого сожаления все эти старые камни.