Р.А.Б. - Минаев Сергей Сергеевич. Страница 86

Но я уже ничего не слышал. Метнулся на улицу и побежал, не разбирая дороги, пока не оказался в самом конце парка. Там остановился. На негнущихся ногах подошел к ближайшей скамейке и рухнул на нее.

Я не чувствовал своего дыхания. Во рту пересохло, сердце бешено колотилось. Меня будто сожгли изнутри… Ее больше нет…

Она умерла. Я никогда ее не увижу. Никогда. НИКОГДА! Мне хотелось завыть, но сил уже не осталось. Ее не вернуть. Ничего не вернуть. Не отмотать назад. Никогда…

Ты больше не возьмешь ее за руку, не ощутишь тепло ее губ, ее запах. Не услышишь дыхание у твоего уха. Ее глаза больше не блестят. Они закрыты. Ты так и не увидел их в последний раз. Глаза цвета Балтийского моря.

Я уткнул лицо в ладони и беззвучно зарыдал. У меня не тряслись плечи, как это обычно бывает у плачущих навзрыд. Я не издавал стонов и не хотел в щепки разнести окружающий мир, на это просто не было сил. Я перестал чувствовать свои ладони. Воздух больше не имел запаха. Казалось, я и сам умираю. Все закончилось. Over.

Мне стало бы гораздо легче, если бы на город сегодня вечером упала атомная бомба. Чтобы в одну секунду просто выключили свет и стерли всех нас с лица земли. Все шестнадцать гребаных миллионов живущих здесь и безразличных ко всему людей. Шестнадцать миллионов за одну ЕЕ жизнь.

Но этот город никто не станет бомбить. Не потому, что вокруг Москвы отличная система ПВО, или нет таких бомб, которые могут уничтожить город. Просто никому это не нужно, даже теоретически. У нас нет врагов, нам никто не объявит войну – никто не хочет рисковать падением продаж и здоровьем шестнадцати миллионов потребителей, особенно во время мирового кризиса.

Ничего никогда не изменится. Я буду бессмысленно проживать каждый новый день своей никчемной жизни, приближаясь к своему концу. Я знаю, какими будут эти дни. Я вижу их мертвое небо, их блеклую листву или серый снег. Вижу темные лужи на широких улицах. Я ощущаю их безотрадность каждой порой своего тела.

Every day is like Sunday,

Every day is silent and grey.

Взятие Казани

Раболепная посредственность – вот кто всегда и всего добивается.

Бомарше

Дрожащая всем своим рахитичным телом старая Нотовская «семерка» тем не менее сделала милость и разогналась до девяноста километров в час. Видимо, чувствовала, что этот побег из города – ее лебединая песня, как, впрочем, и моя. Разогнавшись, она проехала еще тридцать километров и окончательно заглохла. Я вышел из машины и сел на землю, прислонившись к колесу. Сколько было до Казани, я не знал. Судя по карте – километров двести.

Come, front, what you are afraid for —

In the future when all’s well, —

негромко пел из магнитолы Morrissey. Будущее было подсвечено огнями рассыпанных вокруг поля домов. Богом забытый поселок. Свет окон. Лай бездомных собак. Но все же свет.

Дорога от гаража до окрестностей Казани, казалось, была затянута пеленой. Я не видел лиц прохожих и не различал цвета домов и едущих рядом машин. Только смазанные огни светофоров. Единственным ярким пятном был рекламный щит у выезда по Ярославскому шоссе в «замкадье», который я успел детально разглядеть, пока стоял в глухой пробке. Большие красные буквы:

ПОЧАСОВАЯ ОПЛАТА ТРУДА.

РАЦИОНАЛЬНАЯ АЛЬТЕРНАТИВА БЕЗРАБОТИЦЕ.

КАРТЕЛЬ: ПРЕОДОЛЕЕМ КРИЗИС ВМЕСТЕ.

Там, где раньше стояли толпы гастарбайтеров, теперь толкались бывшие менеджеры по продажам, бухгалтера, сотрудники инвестиционных компаний, рекламных агентств и девелоперских контор. В городе некуда было инвестировать, нечего развивать и некого рекламировать. Созданные на выезде из него «Бюро временного трудоустройства» предлагали работодателям секретарш на три часа, курьеров на неделю и бухгалтеров с повременной оплатой. От желающих не было отбоя. Еще год назад многие из них останавливались здесь, чтобы подхватить по дороге на дачу пару таджиков для починки забора. Теперь приезжают за ними. Не часто, но приезжают. Пристально рассматривая, тщательно осведомляясь о навыках и подолгу торгуясь. Несмотря на официально установленные минимальные расценки, все на них плюют. Работа теперь нужна не «с возможностью карьерного роста», не «с гарантированными бонусами», не «с достойным социальным пакетом», а любая.

Телевизор радостно рапортовал, что программой «рациональной альтернативы безработице» уже воспользовались двести тысяч москвичей. Спасибо картелю, что в эти сложные для всех дни, несмотря на… и так далее. Двести тысяч «воспользовавшихся» или двести тысяч тех, которыми «воспользовались». Впрочем, какая теперь разница? Недавно появившаяся у меня тяга к сложению длинных определений в аббревиатуры выдавливала из новой программы последние капли оптимизма. «Реальная Альтернатива Безработице». Р.А.Б. Сколько, вы говорите? Двести тысяч?

Кто теперь обращает внимания на подобные аббревиатуры? Кому интересны такие унизительные совпадения? Машины, пешеходы, дома с горящими окнами. Миллионы и без того униженных людей. Шестнадцать миллионов ко всему безразличных существ. Шестнадцать миллионов отсутствующих…

Я бежал от них без колебаний. Решение почти не обдумывал. Меня больше ничто не держало в Москве. Впрочем, уверенности в том, что Нотов неправ и в Казани настоящая революция, не было никакой. Но мне больше не за что было зацепиться. Мне нужен был любой, даже самый фантастический слух о том, что где-то есть люди, у которых получилось. Те, кто не дал себя сломать.

Напоследок я заглянул в салон. Там все еще было тепло. Я вдохнул запах старой, прокуренной обивки, провел рукой по рулю, зачем-то потыкал в кнопки умершей магнитолы, вспомнил Нотовский гараж, ночные разговоры, виски, музыку, стряхнул пепел с «торпеды». Я понял, что теперь точно все. Тот мир кончился. Салон «семерки» оставался последней комнатой старого дома, которую еще не успел разнести в клочья металлический шар, привязанный к стреле желтого крана. Я прикрываю дверь, а шар медленно плывет навстречу кирпичной кладке… щелкает дверной замок, и шар касается стены. Все рассыпается.

Следующую ночь я проведу в сарае для скотины, на окраине села. Я не усну. Я буду глядеть через маленькое окошко на звезды, которые потом сменятся студенистым рассветом. Я буду ждать, когда первые лучи подсветят кромку леса и свалявшиеся комья земли на поле, я выйду из сарая и буду ходить кругами, пока старик, отзывающийся на Витька, не вернется, чтобы забрать все оставшиеся у меня деньги в качестве оплаты за проезд. Нотовскую «семерку» я оставил ему. «Парник устрою», – хитро сощурился он, прикидывая в уме, сколько литров водки сможет получить по бартеру за эти останки.

От него будет пахнуть самогоном, а при взгляде на перекошенную подводу и заплетающуюся в ногах лошадь я вспомню сельские рассказы из школьного учебника. Старик окажется балагуром и всезнайкой. Он будет говорить о «текущем моменте» и спрашивать: «Что у вас в Москве говорят, кризис-то будет?» Он немного запутается на перекрестке и чуть не потеряет дорогу в лесу, но это не помешает ему проехать разбитыми тропами мимо милицейских постов, сказать армейскому наряду, что везет в Казань «внучка к беременной бабе» и высадить меня через день у обочины, сказав на прощанье: «Лошадь – не машина, бензина не жрет».

Разрушенные одноэтажные дома, бывшие когда-то дальней окраиной Казани, теперь превратились в «подступы к городу», кадры из военной хроники. Они выглядели так, будто какой-то гигант, обладатель неровных, но очень острых зубов методично откусывал им крыши. Правда, в некоторых окнах еще сохранились стекла, а кое-где на крышах видны были люди, которые пытались их чем-то залатать. Рядом с одним из домов приткнулся бронетранспортер, или как там его называют? Металлическое чудовище без колес, со следами пламени на буром теле и дыркой с разорванными краями в башне. Должно быть, колеса машины были сняты хозяйственными жителями и теперь служили детской площадкой в одном из окрестных дворов, или резина пошла на костры, или для чего там еще. Не суть. Главное, что даже в этих развалинах было больше жизни, чем в мегаполисе, из которого я так поспешно бежал.