Чем звезды обязаны ночи - Юон Анн-Гаэль. Страница 21

– И что? – подталкиваю я Гвен продолжить рассказ после того, как семейка исчезает в лесу.

– В то время Леония работала гувернанткой в одной обеспеченной семье…

Передо мной предстает молодая Леония в черной униформе с метелкой для пыли в руке. Признаться, я не удивлена. Я несколько раз видела, как она накрывала на стол в столовой. Выравнивая каждую вилку, поправляя каждую розу в вазе.

Глубокой ночью Августина постучала к ней в дверь, в маленький домик, приткнувшийся на вершине холма Валь-д’Уаз. Леония впустила сестру. Было страшно.

Мясник знал, где ее найти, и твердо намеревался вернуть жену в лавку. Шейки, требуха, грудинка и отбивные уже заждались, так что пусть скорее простит его, он не хотел сделать ей ничего дурного, хотя это отчасти и ее вина, нечего дразнить мужиков, но он-то ее прощает. Августина было засомневалась, зато решение Леонии было окончательным. Назавтра они уехали. Ради своей сестры-близняшки Леония отправилась бы и на край света.

Так они оказались со своими фибровыми чемоданами в Молеоне. В багаже у Леонии лежало «Руководство по хорошим манерам». У Августины – никаких сожалений. Они влились в большую семью мастериц эспадрилий, любительниц шампанского и острого словца. И больше никуда не уехали.

– И, хотя они постоянно цапаются, эта парочка неразлучна до гробовой доски, – заключает Гвен.

Молчание. Слова бретонки витают в салоне машины. Над нами лунный серп, тонкий, как изящное украшение. Кому есть дело до этих женщин? До их печалей? До всего, что им пришлось оставить позади, спасая свои жизни? Бедные безымянные силуэты, перемолотые миром мужчин, которому они не смогли противостоять. Я думаю о том, сколько мужества им потребовалось, чтобы добраться до этого места. И о Розе, которая терпеливо заново ставила их на ноги.

Машина проезжает по узкому мостику. В конце дороги в ореоле света вырисовывается дом с синими ставнями. Радушный. Полный теплоты.

– Дайте ему шанс… – говорит Гвен.

– Кому?

– Пейо. Нет никаких особых причин, чтобы вы не поладили.

Никаких? Я сдерживаю порыв гнева, толкающий меня оправдываться, обличать, заставить ее согласиться, что… Меня раздражает, что эта парочка спелась. Я молчу. А она не настаивает.

При нашем приближении ворота открываются сами. Нас ждут. Я бросаю взгляд на коробочку в руках Гвен.

– Что же там внутри?

Бальтазар

Настал вечер очередного приема. Близилась осень, неся с собой обреченность, которую еще сильнее подчеркивали укорачивающиеся дни. Не упустить время, пока по-прежнему тепло, пока осталась листва на деревьях, а в воздухе витает летняя легкость.

«Зовите меня Вера», – настаивала маркиза, но я никак не мог отважиться на это, настолько сильное впечатление она на меня производила. Она разослала приглашения широкому кругу. Это была последняя вечеринка перед тем, как ворота виллы закроются надолго. Маркиза снова распахнет их с приходом весны, в день феерического открытия сезона, заполучить приглашение на которое мечтали все сливки общества побережья.

Для прощания с летом в том году маркиза выбрала палитру синего – по ее мнению, цвета ностальгии. Цвета преходящего времени. Убегающего счастья. Она велела декорировать виллу оттенками кобальта, лазури, синевы Кляйна. Всевозможные полутона перекликались в воздушных шарах, цветах, в развевающихся на ветру тканях, в пуфах и коврах. По всему парку расположили горящие свечи, сияющие гирлянды, подушки, приглашающие лениво на них разлечься. По такому случаю Роми облачилась в темно-синее платье, ниспадающее мягкими складками, отделанными тюлем, так что каждое ее движение напоминало мне волнение океана. Высоко поднятые волосы открывали ее изящный затылок. Я еле сдерживался, чтобы не уткнуться ей в шею губами. Что до меня, я выбрал синий двубортный фланелевый костюм, которым разжился благодаря своей ловкости рук в казино. Мой стиль претерпел существенные изменения за месяцы, проведенные в стенах виллы. Зачесанные напомаженные волосы, лаковые кожаные туфли, пиджак с отложными рифлеными лацканами – комик Джерри Льюис в его лучшие годы. Но, как я ни старался проникнуться вкусом маркизы в устройстве празднеств и создании фантастических декораций, всякий раз я бывал поражен. Вилла вновь преобразилась. Изобилие редких вин, изысканных деликатесов, утонченной посуды погружали меня в мир грез. Найдется ли здесь место мне?

Маркиза старалась, чтобы Роми ни в чем не знала отказа. А Роми, казалось, оставалась равнодушна к окружающей ее роскоши и мечтала о независимости. «Это всего лишь вопрос времени», – повторяла она, и, хотя я не очень понимал, на что она намекает, все равно соглашался, твердо решив, что однажды дам ей все, чего она пожелает.

Заметив вазу, полную павлиньих перьев, Роми стащила одно и воткнула его в свой шиньон. Дуга, возвышающаяся над ее прической, перекликалась с изгибом ее бедер. Я искал комплимент, достойный ее безумной, поразительной красоты. Да так и не нашел. Шли недели, и с каждым днем она становилась все более неотразимой.

На террасе, освещенной высокими канделябрами, гости толпились вокруг играющего ансамбля. После каждого соло гремели аплодисменты, звуки музыки взлетали вихрем, а потом ускорялись еще и еще. Это было неистовство, слушая которое хотелось притоптывать и трясти головой. Мы подошли ближе. Пятеро мужчин – три гитары, скрипка и контрабас. Один из них, заметив Роми, кивнул ей. Тонкие усики, сигарилла, пестрый платок.

– Ты его знаешь? – спросил я, загипнотизированный его руками, скользящими по струнам с невероятной быстротой.

– Это Джанго, – ответила она, не спуская с него глаз. – Джанго Рейнхардт.

Разумеется, это имя мне ничего не говорило. Я завороженно наблюдал за чудесами, которые творил цыган. Вечера у маркизы притягивали знаменитостей. Будь то французские артисты или иностранные, в этом доме можно было нередко встретить самые блистательные образцы искусства, которые породили пятидесятые годы, все самое гениальное и зажигательное.

В тот вечер, под луной уходящего лета в мою жизнь вошел джаз. И никогда уже не покидал ее. С тех пор ностальгия для меня – это мелодия би-бопа, кобальтово-синий цвет и запах сигариллы.

Начал накрапывать дождь, но этого никто не заметил. Захваченные ритмом гитар и контрабаса, гости забывали разговаривать, смеяться и даже пить. Дождь капал на напомаженные волосы музыкантов, смешивался с каплями пота на их лбах, затекал в их темные глаза. Вот гитары добрались до финала, до апофеоза звуков, и я подумал, что струны сейчас расплавятся под раскаленными пальцами, которые все быстрее порхали по грифу; засмотревшись на них, я почувствовал, как у меня закружилась голова. Публика взорвалась восторженными криками и аплодисментами, в свою очередь изможденная таким пылом, сердца у всех колотились в унисон.

Люпен в сопровождении нескольких слуг в ливреях раскрыл зонты, приглашая всех укрыться от дождя. Мы зашли внутрь, в намокших костюмах и платьях. Мне это обстоятельство напомнило нашу встречу с Роми. Я скользнул ей за спину, обнял и прошептал на ухо:

– «В Калифорнии иногда вечерами выпадает обильная роса».

Она обернулась, улыбаясь. Пронзила меня взглядом своих опаловых глаз.

– Вы полагаете? – ответила она, подражая голосу Джина Келли. – А мне кажется, солнце никогда еще не было таким ослепительным.

Она взяла меня за руку, и я пошел вслед за ней к роялю, стоящему под огромной люстрой. Вокруг смеялись люди, все еще немного оглушенные впечатлением от музыки Джанго. Некоторые отжимали свои рубашки, пытаясь их высушить. Звук частого дождя, зарядившего снаружи, вносил в атмосферу теплые расслабляющие ноты.

Роми опустила руку на клавиатуру и сыграла несколько тактов. Фотограф воспользовался этим, чтобы увековечить момент. Она сияла, сидя на табурете в своем тюлевом платье, подол которого раскинулся вокруг нее, как лепестки незабудки. Я узнал первые ноты мелодии из американского мюзикла, который мы оба так любили.