Чем звезды обязаны ночи - Юон Анн-Гаэль. Страница 22
Подошел Люпен и испросил позволения сесть рядом. Она вдруг показалась совсем маленькой рядом с гигантом дворецким. В огромном зале воцарилась тишина, как только он начал играть. И Роми запела:
Присутствующие наперебой зааплодировали, очарованные неотразимой улыбкой моей красавицы и ее приятным нежным голосом. Ее просили продолжать, в то время как снаружи полосовали небо молнии. «Еще! Еще!» Маркиза улыбалась, уютно устроившись в кресле. Роми запела голливудскую классику, будившую в памяти виртуозный степ Фреда Астера, великолепные костюмы и радость жизни, которую источали обожаемые ею комедии, отныне неразрывно связанные для меня с тем временем, в котором было суждено остаться истории нашей любви.
Когда дождь прекратился, гости разошлись по залам особняка. Официанты возобновили свой танец, порхая между группками людей с серебряными подносами на ладонях. Музыканты устроили перерыв и собрались вокруг большого бильярдного стола, сосредоточенно просчитывая каждый новый удар. За роялем Люпен принялся наигрывать джазовые мелодии, устремленные вверх, как и дым от сигариллы Джанго.
Джанго подошел к нам. Поднес огонек спички к тонкой сигарете, зажатой в губах Роми.
– У тебя красивый голос, – заметил он протяжно своим характерным низким тембром.
Он выдержал паузу. Она покраснела. Джанго был сдержан, он не пытался флиртовать, хотя, как и все, не мог не заметить ее хрупкой красоты.
– Ты могла бы далеко пойти, – добавил он.
Из скромности она покачала головой. Мы перекинулись еще несколькими фразами, и он отошел. Он умрет года два спустя, но я никогда не перестану испытывать к нему злобу за те несколько слов, пусть его давно уже нет на этом свете. Потому что едва он вернулся к бильярдному столу, а на улице объявили последний фейерверк лета, как настроение Роми переменилось.
– Что случилось? – спросил я, видя, что она уклоняется от моих поцелуев.
– Ничего, я устала.
И она ускользнула в сторону лестницы.
Когда я зашел к ней в комнату, она лежала в полумраке, отвернувшись лицом к стене. Снаружи раздавался треск световых букетов, освещавших комнату золотистыми отблесками. Я присел на кровати. Помолчал. Я начал привыкать к этим сумеречным разломам, которые иногда пролегали между нами, но всегда без всякого повода. Роми могла многие дни, а то и недели подряд пребывать в состоянии заразительной, чрезмерной эйфории, увлекшись чем-то до такой степени, что теряла сон, разум и ощущение реальности. Это могло быть внезапное, лихорадочное преклонение перед Фредом Астером, из чего вытекало, что надо немедленно пересматривать всю его фильмографию, пока не начнет дымиться пленка, которую она раз за разом перематывала на любимые сцены. Или проснувшаяся страсть к вязанию. Или к орнитологии. И все это так же внезапно улетучивалось. Словно кто-то гасил свет и ее мир погружался во тьму. И всех фильмов всей вселенной не хватало, чтобы вытащить ее оттуда.
В тот вечер, чувствуя, как она ускользает, я пытался угадать, что мне нужно сказать, чтобы вернуть ее. И тут она выдала эту чудовищную фразу. Эпитафию к нашей истории.
– Еще не поздно.
Я не сразу понял. Она села. Всполохи в небе бросали на ее лицо многоцветные отблески.
– Я молода, ты тоже, – продолжила она. – Мы еще успеем обзавестись детьми. А вот для моей карьеры второго шанса уже не будет. Сейчас или никогда. Я должна уехать в Париж, учиться пению, создать себе имя.
Ее речь делалась все быстрее. Она уже была захвачена картинами жизни, которая разыгрывалась на большом экране ее воображения. Я побелел. Мой взгляд опустился на ее живот.
– Любовь моя… – прошептала она, почти прижав губы к моему уху.
Накрыла мою руку своей. Я высвободился.
– Почему ты всегда все портишь? – закричала она, швыряя подушку через всю комнату.
Подушка врезалась в вазу, которая разлетелась на осколки. Я запомнил этот момент навсегда. Труп букета на мокром полу. Потек туши на ее щеке. Пульсирующую вену на шее. Она сводила меня с ума. Я был без ума от любви, без ума от ярости.
– На этот раз все серьезно, Роми. Мы больше не играем!
Она нацепила свои эспадрильи, накинула на плечи меховое манто и взялась за дверную ручку.
– Роми! Я тебе запрещаю! Не переступай этот порог!
Она застыла. Снаружи нарастал треск фейерверков. Взрывы снова и снова, без остановки. Прощальный букет.
– Я не нуждаюсь в твоем разрешении, – бросила она ледяным тоном.
Я взвился. Схватил ее за руку.
– Это и мой ребенок! – заорал я. – Предупреждаю, если ты попытаешься что-то сделать…
Мои слова утонули в бурлящей тишине. О чем я думал, выкрикивая свою угрозу? Я представления не имел. В отличие от нее. Я не закончил фразу, но ее воображение сделало это за меня. Об этом мгновении я буду жалеть всю свою жизнь.
– Роми… – пролепетал я в ужасе от того, что испугал ее.
Она посмотрела мне в лицо, потирая свое покрасневшее запястье, на котором остались следы моих пальцев. Ее большие глаза выражали страх, гнев, а главное, что причинило мне самую большую боль, решимость, с которой я ничего не мог поделать.
Она покачала головой, на кончике ресниц повисла слеза. И покинула комнату, как покидают мужчину, которого когда-то любили.
21
– Нана и правда немая? – спрашивает Роза.
Эти двое стали неразлучны. Нана нашла в Розе внимательную спутницу. Вместе они совершают длительные прогулки по окрестным лесам и полям. Воздух юго-запада, кажется, пошел Нане на пользу, и она не выказывает никакого желания вернуться в Париж.
– Я никогда не слышала ее голоса, – отвечаю я.
Однажды, вернувшись из школы, я застала мать и Нану за столом на кухне. Роми качала головой, затягиваясь сигаретой. Потом обняла Нану и долго не отпускала. Когда та ушла, я стала задавать вопросы. Почему Нана такая грустная? «Бывают слезы в сердце, которые не всегда добираются до глаз», – ответила мне мать. Нана очень рано оказалась предоставлена самой себе. Кто-то из родственников надругался над ней. И пригрозил, что отрежет ей язык, если она заговорит. Тогда Нана убежала. Переходила из одной приемной семьи в другую, потом в детский приют – и в конце концов очутилась на улице, где наши пути и пересеклись. Но шок оказался слишком велик. Нана больше не разговаривала.
Роза качает головой. В глубокой печали.
Чуть подальше Нана и Нин, сидя на траве, наблюдают за ящерицами. А еще за мошками, лесными клопами и муравьями. На малышке комбинезончик, надетый на голое тело, и меня трогает вид ее худеньких ручек, ласкаемых солнцем. Она испытывает к насекомым такое влечение, которому я не могу найти объяснения. Может, дело в малом размере этих созданий? Или в их хрупкости? Она заставляет их ползать по своим пальцам и совсем не боится, только молча разглядывает усики, тельца и жвала. Особое предпочтение она отдает тем, у кого имеется какой-то дефект. Божьей коровке без одного крылышка. Скарабею со сломанной лапкой.
Внезапно она ловит за крылья пчелу. Я уже готова вскочить со стула, но Роза меня удерживает. В нежных пальчиках Нин насекомое не сопротивляется, не чувствуя никакой угрозы от ее медленных, очень медленных движений. Малышка тщательно рассматривает пчелу со всех сторон. Потом так же спокойно отпускает. Я выдыхаю. Глядя на Нин, я чувствую умиротворение. Эти огромные глаза на пол-лица. Завитушки волос на висках, легкие, как пух. Крошечные ноздри. Ручки у девочки, к сожалению, далеко не пухленькие, а под кожей просвечивают синие жилки – тихие речки, бегущие по ее маленькой вселенной, которая уже заняла такое важное место в моей собственной.
Этой ночью прошел дождь, и мы отправляемся прыгать по лужам. Я надела на нее красные резиновые сапожки, которые ее очаровали. Вот в чем кроется счастье, в ее возгласах радости. Беззаботное счастье, которое затмевает все.