Роман с Полиной - Усов Анатолий. Страница 26

— Жора, его пришить, а то у меня уже рука затекла? — спросил хриплый голос того, кто выгнул мою шею дугой и держал упертую в нее заточку.

— Потерпи чуток, мы еще побазлаем, — Жора закурил «мальборо», предложил мне. Я никогда не курил, но решил попробовать перед смертью, что это такое.

Жоре стало совсем хорошо. Он протянул красивую длиннопалую руку, шестерка поставил в нее флакон с коньяком. Жора сделал хороший глоток и дал глотнуть мне. Коньяк мне понравился, я подумал, все равно пропадать и выпил все. Тот, кто держал меня за подбородок, застонал, должно быть, от горя и так сильно выгнул мою бедную шею, что там хрустнуло.

— Он убьет меня, — простонал я.

— Он знает свое дело, — довольно хмыкнул старик. — Ты резвый парень.

— Нет, — возразил я. — Это от комплексов, я боюсь показаться трусливым и поэтому всегда хамлю.

— Хрен с ним, с этим Фрейдом, мне он до фени, — старик посмотрел на белые пятна под ухоженными ногтями и посчитал пальцы, видимо, что-то загадывая. — Значит, ты тот самый парень, который уложил передовой отряд торговцев дурью?

Мое нутро похолодело и опустилось в ноги. Ноги задрожали и стали слабыми, я скосил глаза, чтобы увидеть чего он хочет. Его рот улыбался, из прищуренных страшных глаз шла непоколебимая сила. Мне стало понятно, почему именно он правит всеми северными лагерями.

— С чего ты взял, мне даже не шили такое? — независимо от меня ответил мой пьяный и дерзкий голос. Жесткая рука еще крепче сжала мой подбородок и еще круче выгнула мою нежную шею; знал бы я, как сложится жизнь, не в университет бы ходил, а в подвалах качался.

— Что тебе шили? — спросил голос Жоры Иркутского, теперь, как ни косили глаза, я не видел его.

— Что было, — ответил мой голос.

— А что было? — терпеливо спросил голос Жоры Иркутского.

— Что шили, — ответил я.

— Ты, сучий потрох, с кем колеса разводишь? — сказал за спиной этот паршивый хмырь и надавил заточкой сонную артерию на моей шее.

— Это не он говорит, это говорит его страх, — сказал голос Иркутского. — Отпусти его харю, а то я не вижу глаза, у меня есть вопрос.

Жесткая сильная рука отпустила мой подбородок, я оглянулся и посмотрел на него, да это был настоящий горилла. Он сделал грязными сильными пальцами «козу».

— Выбью, — сказал он.

Мне очень хотелось плюнуть в его жестокую морду, но я подумал, действительно, выбьет, что-то не хочется умирать слепым.

Жора Иркутский закурил новую сигарету и дал закурить этому диплодоку.

— Ты понял, почему братва засадила тебя на общую за угон, а не упекла на спец за покушение на своих достойных братанов? — мне он почему-то не предложил сигарет у, ну и хрен с ним, подумал я, а также все северные сиянья на свете. Навек закрылось мое сердце, не быть мне мужем и отцом.

— Я понял, — ответил я. Я смотрел в его жесткие непроницаемые глаза вышедшего на охоту зверя и мне, действительно, многое становилось понятным.

— Ты правильно понял. Ты будешь «петух на зоне». Будешь спать у параши. Жрать только объедки. Любой будет иметь твою задницу. Каждую минуту ты будешь жалеть, что мама родила тебя.

— Этого не будет, — упрямо ответил мой голос. — Я убью каждого, кто полезет ко мне.

— Убей его, он только один, — сказал Жора Иркутский, задумчиво кивнув на того, кто стоял за моей спиной.

Я собрался и со всей силой двинул громилу локтями в бока. Тот засмеялся и сдавил мою шею, обхватив ее левой рукой. Я обмяк и почти потерял сознание. Горилла освободил захват и дунул в мое лицо своим зловонным дыханием. От этой ужасной вони я тут же пришел в себя.

— А их будет много. Тебя придушат влажным полотенцем, ты расслабишься и обмякнешь. Твоя жопа станет влажной и нежной…

Я молчал, я думал, сейчас как следует соберусь, сгруппируюсь и обеими ногами так садану старика в его беззубую морду, что тот, кто сзади, тут же убьет меня и я умру не униженным. Навек закрылось мое солнце, не быть мне мужем и отцом — да, так пели зэки в те времена, когда на Сахалин ездил за туберкулезом молодой земский врач Антон Павлович Чехов. Только я успел чуть-чуть собраться, этот всесильный старик спросил меня:

— Николай Осс сорокового года рождения кто тебе?

— Отец…

С этой минуты мое положение круто переменилось, на хату я вошел смотрящим бугром. С другой хаты к нам перевели двух жилистых ловких парней. Парни спали по очереди. По очереди один из них был неотлучно при мне.

«Замочить» их никто не смел, это были доверенные люди самого могущественного человека в Арктике Жоры Иркутского. Я правил твердо и справедливо. Через полгода меня короновали «вором в законе» и накололи две роскошные звезды на моих ключицах. Мастера обмотанной ниткой иглы и пузыря с тушью подправили маляву на моей груди, закрыв орнаментом на тему «один день в России» получившиеся огрехи.

Теперь у меня красовался роскошный текст «есть счастье в жизни — это любовь» в окружении самых невероятных и вероятных способов этой самой любви, совершаемой 37-ю народностями России.

Еще через полгода меня перевели на другую зону. Там я стал смотрящим уже по зоне. Если перевести на военный язык, это скорее всего генерал. «Хозяин» советовался со мной через день, «кум» был на посылках.

Когда-то очень давно, когда отца посещало хорошее настроение и жизнь его не была столь паршивой, а работа была уважаемой и высокооплачиваемой — одним словом, когда мы были покойны и счастливы в своем застое, как жабы в болоте, отец рассказывал мне о своем детстве.

Оно было печальным. Отец рос длинным и близоруким. Его дразнили: «глиста», «дядя, достань воробушка», «фитиль». А тех, кто это делал, отец не видел. И ему казалось, что это делали все, что это весь мир отвергает его.

Он прятался от людей, ходил в школу окольными путями и не заметил, как ему исполнилось пятнадцать с половиной лет и он превратился в высокого, стройного, атлетически сложенного юношу с черными волосами, голубыми глазами, красивыми и мужественными чертами лица.

Как раз в это время его отцу, а моему любимому деду, наконец, здорово повезло: его перевели с большим повышением по службе в базовый район залива Святого Владимира.

Здесь было отлично. Никто не дразнил его, будто все сговорились удержать Колю от самоубийства, о котором он все чаще подумывал… В этом чудесном месте все искали дружить с ним, подходили знакомиться, расспрашивали, кто он такой, откуда прибыл, каким видом спорта занимается, чем интересуется в жизни, кем хочет стать.

Здесь в первое утро, когда он пошел в школу и перепрыгивал через канаву, папа встретил девушку, которая перепрыгивала через канаву навстречу ему. Они ударились друг о друга, потому что оба были близорукими и оба стеснялись носить очки. Они упали в канаву нос к носу и увидели, как они красивы.

Так случилось, что это была самая красивая и самая умная девочка базового района. Они познакомились и стали дружить. Мне всегда хотелось, чтобы папа, наконец, сказал: «Это была твоя мама». Но папа так и не сказал это.

Папа в этом месте всегда замолкал и молчал очень долго. Ему чудилось, как они, рослые девятиклассники, кричат на классном часе, обсуждая маршрут летнего похода по следам Арсеньева и Дерсу Узала. Ведь это был Дальний Восток, до Сихотэ-Алиня рукой подать, он начинался тут же за окнами, там, в тайге, цвел виноград и ревели тигры.

Здесь, в этом прекрасном, любимом богами месте, мой отец чуть не стал поэтом, он просыпался ночью в слезах; папа никогда не плакал от обиды и боли — он плакал от счастья, что в жизни все так хорошо и красиво складывается, и писал до рассвета стихи. Он похудел, в его дневнике появились тройки, мама устраивала ему скандалы, но папа ничего не мог с собой сделать.

…Однако в России счастье не бывает долгим. Всегда находится реформатор, который способен испортить все, что успело хоть как-то сложиться и кое-как притереться после усилий предыдущего реформатора. В тот момент им оказался некий Хрущев, маленький, лысый, крикливый, с большими претензиями и большим животом. Первым делом он сократил армию и флот, убрал из них поколение победителей, оставшихся в живых после той страшной мировой войны, которая у нас известна как Великая Отечественная. Отец моего отца, мой любимый дедушка, был в их прекрасном числе…