Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич. Страница 50

Больше смотреть было нечего.

Пошабашили.

За церковью щетинилось скобоченными крестами старое кладбище, затянутое высокой крапивой и белесыми метелками приторно пахнущей полыни. Здесь, прячась в бурьяне от начальства и жен, частенько собирались мужики, чтобы выпить. Между могильными холмиками валялись разбитые бутылки, вспоротые консервные банки, принесенные и забытые стаканы, и на всем лежала цепкая пыль, не смываемая даже дождями. Тут же, между могилок, бродили беспризорные телята. Один из них нечаянно наткнулся на шабашников, подпрыгнул, вскидывая задние ноги, мекнул и бросился в сторону, торчком поставив пестрый хвост.

— Эх, свеженинки бы! Колька, лови, жаркое сделаем! — Шептун сунул два пальца в рот, пронзительно свистнул, и телок, еще раз взбрыкнув, наддал ходу, скрылся за высокими тополями.

Колька на крик и свист Шептуна не отозвался. Сидел, спиной привалившись к старому кресту, и, казалось, дремал. Его худые, жилистые руки, безвольно лежавшие на коленях, чуть заметно вздрагивали. Остальные мужики тоже помалкивали, неторопливо закусывая и покуривая. Не было у них радости, какая бывает обычно после удачно сделанной и денежной работы. Не ладился разговор, не вспыхивало веселое настроение. Шептун пытался расшевелить: ободрить мужиков, но не получалось. Уж на что Колька — оторва, и тот припух. Неужели испугались, что колокольню свернули? «Сидят, как дерьма наелись…» — подумал Шептун и скомандовал:

— Наливай, Афоня!

Афоня потянул руку к бутылке, но тут же отдернул ее, словно обжегся, вскинул глаза и растерянно, с перерывом, выговорил:

— Ты… откуда?

Прямо перед шабашниками стоял столбиком конопатый мальчишка, неизвестно откуда явившийся — до того тихо, что никто и не слышал. Поддергивал на животе сатиновые шаровары и швыркал разбухшим носом, под которым запеклась кровь.

— Здорово, земляк! — Шептун с прищуром глядел на мальчишку. — Откуда свалился? С неба? А нос кто расквасил?

— Я от церкви пришел, а нос… с нашими подрался. Дяденьки, вы голубя на церкви видели? Белого… Я своими глазами, а мне никто не верит, вот и подрались…

— Какой голубь? — быстро переспросил Колька, разом встряхиваясь от дремоты; отлепился от креста и даже на ноги поднялся.

— Ну, белый! — досадуя на непонятливость, заторопился мальчишка. — Он на самом верху сидел, а когда бревна упали — полетел.

— М-м-м… — Шептун потер щеку, и на скулах у него каменно выступили желваки. — То звон, то голуби… Вы что, мужики, белены натрескались? И ты, мелкий, туда же! Значит так, больше про это ни слова! Услышу — сам пасть запечатаю! — Сжал сухой, костистый кулак, ткнул им перед собой в пространство и сразу разжал. Никиту по радио слушайте, он обещал последнего попа показать, специально для вас покажет. Не было никакого звона и голубя не было! Понятно? И ты, парень, забудь! Конфет хочешь? Тебя как зовут? Да ты садись ближе. Как, говоришь, зовут?

— Алексеем меня зовут, Богатырев я.

— Погоди, погоди, — вмешался в разговор Афоня. — Ильи Богатырева?

— Ну, — отозвался мальчишка.

— Ясно. — Шептун потер щеку и спросил: — Водку- то пьешь, Алексей?

— Не, раз попробовал, блевал, блевал — не хочу.

— Значит, и наливать тебе не будем, конфеты жуй, Галька-продавщица как знала, что ты придешь, на сдачу всучила. Жуй, весь кулек себе забирай. Афоня, уснул?

Афоня спохватился и набухал полные стаканы. Колька первым схватил долю, остальные, не отставая от него, пили так же торопливо и жадно, как в последний раз. Все, кроме Шептуна, быстро хмелели. Алешке сунули кулек из серой пористой бумаги, в котором конфеты-подушечки слиплись в один комок, он их отрывал кусочками, жевал и не чувствовал во рту сладости. Думал: «Неужели они голубя не видели? Наверно, видели, только говорить не хотят. Может, боятся? А кого им бояться? Вон какие большие… Еще раз спросить?» Но спросить не насмеливался и продолжал сидеть возле шабашников, слушая их пьяные разговоры.

— Война скоро будет! К тому все идет! — перекрикивая остальных, надсажался Афоня. Переродился он прямо на глазах: шумел, размахивал руками, во взгляде его, всегда растерянном и виноватом, засветился злой огонек. — Американцы, как пить дать, полезут! Вот и война!

— Тебе, Афоня, с бабой спать надоело? — поддел его Шептун. — Желаешь с винтовкой в обнимку лежать?

— Все равно начнется! — Афоня поднялся на ноги, его мотнуло, и он уцепился за крест, под которым сидел Колька. — Начнется — я первым пойду! Пойду! Я наводчиком, на фронте… Слышите? Сто пятый истребительно-противотанковый полк! Я на прямую наводку выскакивал! Я — Афанасий Бородкин! Командир полка лично награждал! Я на фронте человеком был! Я Афанасием Бородкиным был! А здесь — Афоня… Война случится — пойду! И опять Афанасием Бородкиным стану. Я от природы наводчик!

— Да сядь ты, наводчик! Если охота — иди, воюй! Кто держит?! Не навоевался он… Да сядь ты! — Шептун ухватил Афоню за штанину, усадил на землю, но тот вскочил, дернул воротник рубахи, с такой силой дернул, что посыпались разнокалиберные пуговицы, и неожиданно запел сразу окрепшим и ничуть не пьяным голосом:

— Огонь! — кричал Афоня и притопывал ногами, будто ему жгло пятки. — По танкам противника! Бронебойным! Огонь! |

Его опять сдернули на землю, сунули стакан с водкой — лишь бы умолк…

— Мужики, на фронт хочу, я там человеком был… Афоня затряс головой, расплескал водку себе на колени, и лицо его с жесткой, давно не бритой щетиной, кривилось, как от сильной боли.

Колька сдернул с себя пиджак, свернул и положил в изголовье могильного холмика. Афоню повалили головой на пиджак, удобней выпрямили ему ноги, и он сразу уснул.

Спьяну никто не заметил, что на Первомайск наползла громадная туча в фиолетово-белесых завивах. Подсвеченная снизу закатным солнцем, она громоздилась до самой верхушки небесного купола и не оставляла светлых зазоров. Темная, будто по линейке отчеркнутая, полоса, так же стремительно, как и туча, понеслась по земле, стирая солнечный луч. Докатилась до шабашников, замерла на миг перед старым крестом и устремилась дальше. Лица мужиков, накрытые тенью, сразу стали старей и пьянее, чем были на самом деле. Алешка заметил эту скорую перемену и остро, до незнаемой раньше боли, пожалел их всех. Ему захотелось сказать им что-нибудь ласковое, утешительное, но он не знал — что. И просто жалел. Шептун заметил его взгляд, спросил:

— Что, парень, невесело?

Алешка вопроса не понял и пожал плечами.

— Мужики! Колокольни-то нет! ошалело вскинулся Колька. — Нет колокольни! Гляжу, гляжу — чего не хватает? Ее не хватает! Пацанами в бору заблудимся, р-раз на сосну, вон она — колокольня. И подались к деревне. Всегда выручала…

— Заткнись! — не поднимаясь, Шептун ухватил Кольку за плечо и так тряхнул, что голова у того болтанулась из стороны в сторону. Сказал же — хватит! Все! По домам разбегаемся! Дождь вон…

Антон Бахарев словно этих слов и ждал. Поднялся, подумал, глухо уронил:

— Хреново.

И зашагал, широко раскидывая крепкие, литые ноги.

Оставались еще Шептун, Колька и Афоня, спавший у могильного холмика. Алешка тоже не уходил. Он все надеялся дождаться ответа на свой вопрос о голубе. После липких, приторно-сладких конфет его подташнивало, хотелось пить, но он терпел.

Шептун и Колька растормошили Афоню, закинули его руки себе на плечи и потащили, покачиваясь и спотыкаясь на каждом шагу. Носки афониных сапог бороздили по пыльному чертополоху и оставляли за собой две примятых извилистых полосы. Алешка брел следом, старался не наступать на эти полосы, и ему по- прежнему было жаль мужиков, а еще он жалел каких-то других людей, далеких от него и неизвестных ему. Совсем близко, на подступе, стояли слезы.